пожарю для тебя, как любишь – с чесноком и кинзой.
– Вроде спас вчерашний есть.
– Постоит спас, ничего с ним не будет. Он чем дольше стоит, тем вкуснее становится.
Григор отложил книгу. Потянулся к жене – поцеловать. Она послушно подставила губы, не преминув ущипнуть его легонько за бок, хотя отлично знала, что он этого терпеть не может.
– Опять за свое? – отпрянул Григор.
Она звонко рассмеялась:
– Кто еще будет тебе нервы мотать, если не я?
– Сучка. Ладно, пошел чистить картошку.
– Иди давай, иди.
Тренькнул телефон. Рипсимэ, мгновенно позабыв о муже, потянулась за ним.
Григор плелся на кухню мрачнее тучи. Работу по дому он терпеть не мог. В первом браке всегда отказывал жене в помощи, объясняя это тем, что не мужское дело готовить или убирать. Помня об этом, Мариам старалась управляться сама. Григор несказанно был тому рад – будучи заведующим отделения хирургии и одним из ведущих специалистов в регионе, работал он всегда много и тяжело и свободное время предпочитал проводить за чтением книг или просмотром спортивных передач. Книги подпитывали его эмоциями, спорт же, как ни странно, расслаблял. Мариам, преподающая в музыкальной школе игру на скрипке, уставала не меньше, потому иногда обижалась на мужа и даже скандалила, но на его предложение найти помощницу отвечала твердым отказом – не смогу пустить в дом чужого человека. Тянула одна лямку, пока не подросла дочь. Девочка оказалась невероятно отзывчивой и сознательной, хорошо училась, с готовностью помогала по хозяйству, справляясь со всем. В старшей школе, решив пойти по стопам отца, устроилась на летние каникулы санитаркой в хирургическое отделение. Грязной работой не брезговала, а в свободное время не вылезала из процедурной, не давая покоя медсестрам расспросами. Григор гордился ей чрезвычайно, хотя спуску не давал и требовал больше, чем от остальных. Однажды, уступив ее просьбам, пустил на операцию и по загоревшимся глазам, по тому, как она уже после, дома, пытала его вполне толковыми вопросами, убедился – дочь выбрала себе правильную специальность. Кто же знал, что она так рано уйдет! Кто же знал, что именно ее – радостную и жизнелюбивую, два года блестяще проучившуюся на лечебном факультете, заберет тяжелая скоротечная саркома…
«Мне уже никогда не избавиться от чувства сиротства», – призналась ему после похорон Мариам. Он обнял ее – у тебя есть я! Она промолчала. Она словно знала все наперед – их стремительное отчуждение, тягостное, выедающее душу чувство вины, невысказанные обиды – они росли снежным комом, и, хотя оба, будучи достаточно умными людьми, отлично понимали неосновательность этих обид, но ничего поделать с ними не могли. Горе было страшным, словно необоримое проклятие: с ним невозможно было жить, но и умереть не представлялось возможным. Мариам оформила на работе отпуск и проводила дни в комнате дочери, покидая ее только затем, чтобы сварить себе кофе. Ну и сходить в магазин – за сигаретами. Курила она почти безостановочно, приканчивая по полторы-две пачки в день, потому сигареты брала сразу блоками. Есть практически перестала, и Григору стоило больших усилий уговорить ее хотя бы не отказываться от сухофруктов. Она уступила – не потому, что он ее убедил, а просто чтобы отвязался, и съедала через силу горсть-вторую чернослива с изюмом. На том и продержалась. Григор, в отличие от жены, запираться в своем горе не стал, даже отпуск не оформил – ходил на работу, много оперировал. Любые разговоры о дочери пресекал на корню, никому не позволял себя жалеть. Мучился страшно – бессонницей, приступами неконтролируемой паники, одышкой и тошнотой. Но попыток помочь себе не делал, переживая все глубоко внутри. На предложение коллеги-невролога выписать хотя бы успокоительное махнул рукой – сам справлюсь.
Роман с Рипсимэ случился в дни абсолютного душевного опустошения, когда казалось, что конца и края беспросветности уже не будет. Она пришла к нему на прием с пустячной проблемой – хотела, чтобы ей удалили крохотную, величиной с горошину, липому на бедре.
– Вдруг она увеличится и изуродует мне бок! – расстроенно объясняла она, демонстрируя ему малюсенький, едва различимый бугорок.
Григор заверил ее, что ничего страшного в липоме нет, она может потом исчезнуть сама, а если вдруг станет расти, то так и быть, ее удалят.
– Чтобы она не уродовала вам бок, – насмешливо добавил он, копируя ее интонацию.
– Я, может, и оставляю впечатление радужной идиотки, но таковой не являюсь. Надеюсь, что не являюсь, – она смущенно рассмеялась и потерла кончик носа ладонью, – я просто понимаю, что мое здоровье – это не только моя ответственность, но и ответственность моих родных, вот и стараюсь по возможности оградить их от проблем.
Он аж обомлел. Заглянул в карту, чтобы уточнить возраст. Двадцать три года.
– Какая умная и ответственная девочка! – с отеческими нотками в голосе протянул он.
– Фу как некрасиво быть гендерным шовинистом, доктор! – моментально оскорбилась она.
Он смущенно извинился – ну что вы! Я подкаблучник, а не шовинист.
Она была невозможно хороша, но взяла его не красотой, а непринужденностью и какой-то абсолютной, будто бы звериной, естественностью. В ней не было ни капли надуманности или фальши, она не рисовалась и не играла, как многие ее сверстницы, выросшие в эпоху массового потребления, и говорила с ним, словно с человеком, которого знала целую вечность и которому беспрекословно доверяла.
Любовь, как в той набившей оскомину песне, нагрянула совсем нечаянно. Спустя месяц Григор признался Мариам, что у него появилась другая. Она, казалось, отнеслась к новости индифферентно, отпустила его с легкостью. Но прознав про возраст Рипсимэ, устроила ему скандал, обвинив в том, что он выставляет себя старым идиотом.
– Как ты вообще можешь встречаться с девочкой, которая младше тебя почти вдвое! Ладно она, молодая и неопытная дурочка, но ты-то! Ты! Представь, как это выглядит со стороны. Она же бросит тебя через год-другой! И что ты тогда будешь делать?
Дав ей вдоволь накричаться, Григор хмуро обрубил:
– Как-нибудь справлюсь.
Потом уже, спустя время, когда боль немного улеглась, она призналась ему, что в сердцах уничтожила все его фотографии.
– Ну и правильно. – Он притворился, что это его не задело.
Она расплакалась, прижалась к нему, шепнула «ненавижу тебя» и резко отстранилась. Так и не разлюбила.
Картошка давалась легко и охотно, подставляя под нож то один, то другой глянцевый бок. Неожиданно увлекшись, Григор почистил больше, чем было необходимо. Для жарки было много, на потом не оставишь. Почесав в затылке, он разрезал клубни на четыре части, набрал в кастрюлю холодной воды, кинул туда картошку и несколько листиков лаврового листа.
