нее истерлись. Из Пеструхи давно можно бы сделать мясо, да жалко: она дает неиссякаемый ручеек молока, каждый год дарит хорошего теленка.
Жаргалма отнесла полный подойник в маленькую загородочку, поставила там, чтобы коровы не опрокинули или не выпили.
- Ты иди в юрту, Жаргалма, - сказала Ханда. - А я выпущу коров на пастбище.
- Я все сама сделаю! - весело откликнулась Жаргалма. - Одна справлюсь. Вы бы отдыхали, зачем так рано встаете?
- Знаю, что справишься, - с ласковой гордостью ответила Ханда. - Ты вон какая быстрая. И коровы к тебе уже привыкли. Даже вон та однорогая, а ведь норовистая…
Они загоняют в тээльники[2] сытых телят, выгоняют коров из загородки - они пойдут на пастбище. Забрав подойники, женщины направляются домой. У Ханды уже готов чай, женщины наливают себе по чашке.
Глаза у Жаргалмы слипаются, но она стесняется снова раздеться и лечь в постель. Берет в руки шерстяные носки мужа, хочет зачинить.
- Не надо сейчас, Жаргалма, - останавливает ее свекровь. - Зима не завтра придет. Ты ложись, не выспалась же…
- Не хочу, мама.
- Ну, ну… Ложись и спи, вижу, что глаза слипаются. Я все понимаю. Тоже ведь молоденькая была, замуж выходила. Стеснялась, как и ты…
Жаргалма молча раздевается и забирается под теплое одеяло к спящему мужу. Уснуть сразу не может, тихонько лежит и с благодарностью посматривает на свою добрую свекровь. Вот как получилось забавно: девяносто дней назад она даже не знала Ханду, а теперь называет ее матерью. И не по обязанности, а с радостью, от всего сердца. Может, свекровь чем-то похожа на родную мать? Все три месяца Жаргалма искала это сходство. Родную мать зовут Мэдэгмой. Имена разные, лицом несхожие… Родная мать на пять лет старше свекрови. А во всем остальном как родные сестры. Для той и для другой Жаргалма еще маленькая, обе хотят, чтобы она всегда была довольна и счастлива, чтобы не ведала ни нужды, ни печали. Обе желают, чтобы она вкусно ела, сладко спала, была веселая. Жаргалме кажется, что она без конца будет находить в этих двух женщинах самые дорогие богатства - нежность и любовь.
Девяносто дней, девяносто ночей живет Жаргалма в этой долине с лысыми сопками, с ручейками Тургэн Горхон и Жаа Булак. Неужели за все это время никто & ее не огорчил? Как же, была и у нее обида, страдало и ее сердце.
Эта обида явилась совсем нежданно. Вскоре после свадьбы к ним в юрту зашел незнакомый высокий костлявый человек с седыми висками и редкими длинными усами. Жаргалма была одна дома. Как и полагается, налила гостю одну, потом вторую чашку чая. Седой вислоусый старик, от которого несло табаком и водкой, поглядел на нее мутными, сонными глазами и вдруг схватил за руку выше браслета. Жаргалма стала вырывать руку.
- Отпустите, что вы делаете!
Рот у старика был набит хлебом с маслом, он не торопливо жевал. А когда проглотил, визгливо хихикнул и сказал:
- Хи… Славная бабенка, красивая. Ты не гляди, что я седой, я еще не очень старый.
- Как вам не стыдно? Отпустите, - вырываясь, со В» слезами проговорила Жаргалма.
- Я поиграть с тобой хочу, - снова захихикал старик. - Ты ведь играешь со своим Норбо?
Жаргалма не помнит, как схватила свободной рукой со стола чашку горячего чая.
- Отпустите, а то глаза вышпарю.
Костлявый сразу отпустил. Чуть-чуть постоял у стола и пошел к двери.
Жаргалма дала волю слезам.
А второй раз - никто вроде и не виноват, никто не обидел. Она пошла по воду, села на берегу и вдруг заплакала. Без всякой причины. Вспомнила родную мать и заплакала из жалости к ней: скучает, наверное, не ест, не спит… Или болеет. Зовет Жаргалму, молится, чтобы ей было хорошо в чужом улусе…
С востока подул тогда теплый ветерок, ласковой струей, точно теплым дыханием, коснулся ее щек, легонько тронул волосы на висках. Жаргалма решила, что это мать с ветром посылает ей свой привет. Подумала так, а слезы хлынули еще пуще. Старалась успокоиться, не плакать, но не могла. Выплакалась, на душе стало легче. Дома муж ничего не заметил, добрая же свекровь поняла, что она плакала. Приласкала Жаргалму, не стала расспрашивать.
В то утро, когда Жаргалма прилегла отдохнуть, она уснула и проспала долго. Солнце поднялось высоко, в юрте гудели мухи. Жаргалма по запаху поняла, что мать вскипятила молоко, сварила арсу… Она почувствовала и запах свежей только вынутой из золы лепешки.
Жаргалма не слышала, когда встал Норбо. Это было плохо, она встревожилась: «Как долго я спала… Соседки узнают, скажут - ленивая, до полдня в кровати валяется. Из хороших просто попасть в плохие, это и мама мне говорила. Что мама еще говорила? Плохие люди всегда стараются, чтобы невестка споткнулась, поперек дороги веревку натянут… Упадешь - сразу не поднимешься». Так мать остерегала ее перед замужеством.
Когда Жаргалма оделась, убрала постель, умылась, в юрту вошла свекровь с полными ведрами воды.
- Зачем вы?… - смутилась Жаргалма. - Я бы принесла…
Свекровь добродушно улыбнулась:
- А меня ты усадишь с правой стороны очага, да? Буду сидеть-посиживать, ожидать с открытым ртом куска повкуснее, посматривать, что принесут чужие руки? Нет, доченька. Мы, бабы, созданы богом, чтобы работать днем и ночью. Знаешь, как лошади работают, у нас с ними одинаковая судьба… Ты, доченька, не усаживай меня за очаг, я еще здоровая.
Жаргалма раскинула на полу лысую, обшарпанную шкуру жеребенка с четырьмя дырками там, где когда-то были у него глаза и уши. Поставила низенький продолговатый столик с облупленной коричневой краской. Какой-то мастер разрисовал коричневое поле зелеными листочками, редкими красными цветами. И все это оплел тонкими золотыми нитями. Красиво получилось. Жаргалме жалко, что краска облупилась и потускнела… «Как попал в нашу юрту этот столик? - думает Жаргалма. - Наверное, из дацана[3] принесли. Раньше он, видать, был повыше, но ему опилили ножки. Жаргалма улыбнулась: - Боялись, чтобы столик не убежал из юрты, и укоротили ему ноги».
Она берет с деревянной тарелки лепешку, отламывает кусочек, кладет на него масло. Лепешка горячая, масло тает, стекает по пальцам, старается капнуть на грудь, на подол. Жаргалма делает ложкой ямочку в горячей мякоти лепешки, кладет в нее масло.
Жаргалма уже не стесняется, ест сколько хочет, досыта. Она знает, что никто не назовет ее обжорой - ни свекровь, ни
