с людьми своими привел дауров, ачанов, дючеров да гиляков к шерти, а богатую землю амурскую — под руку царю-батюшке! Ясак сбирал исправно, дюже богатый — и всё отсылал в Якутск воеводе! Господом-богом клянусь: каждый день радел я только о пользе государевой…
Стрельцы-палачи всё это время пытались скрутить атамана обратно в бараний рог. Да не выходило — столько ярости, столько веры в свои слова было в Ярофеее сыне Павловом. Голос его грохотал над берегом Амура, а казаки да служилые невольно вспоминали крутой норов своего предводителя. Кто-то — с восторгом, кто-то — со злобой и ужасом. Наконец, засадив мосластый кулак в пузо казаку, один из стрельцов выбил из него воздух и заставил снова склониться.
— А посему я, властью данной мне государем Алексеем Михайловичем, — продолжил Зиновьев, стараясь говорить так, будто никто его не перебивал. — Властью данной мне… повелеваю! Ярофейку Хабарова, обвиненного во многих винах, взять животом и свезти на Москву. Там-то и будет установлено доподлинно, где правда, а где — кривда!
Здесь дворянин все-таки зло покосился на Хабарова, которого до этого старательно не замечал.
— Матерь Божья… — негромко раздался в толпе казаков тихий отчаянный возглас.
Раздался и тут же испуганно затих. Но болтанувший лишнее пушкарский старшина по прозванью Кузнец все-таки перекрестился.
«Что же он творит, — с тоской подумал Онуфрий сын Степаново московском госте, глядя на окончательно поникшего Хабарова. — Приехал, ни в чем не разобрался… Всех подмял, всех попользовал… А как же мы тут дальше? Без Ярко-то…».
Похожие мысли, кажется, посетили практически весь амурский отряд, все три сотни с гаком. Как-то разом заозирались казаки, принялись по-новому смотреть на черные воды амурские, на стену лесов непролазных по обоим берегам реки.
«Это что же? Мы теперь тут одни останемся? Без Хабарова?» — читалось в каждом взгляде. Последние насмешки над жадным атаманом стихли, усохли, как трава на солнце, ударом косы срезанная.
— Покуда же идет разбирательство, — продолжил Зиновьев. — Назначаю старшим над вами Онофрейку сына Степанова! Где он? Ну-ка покажись!
Дворянин был крайне доволен собой, ибо совершенно неверно понял мертвую тишину, которая окутала амурскую ватагу. Государев посланник уверился, что покорил их, наконец, воле своей. И сейчас, приспустив веки, добродушно ждал, покуда оглушенная новостями толпа медленно выпихивала, выдавливала из своего чрева побледневшего Кузнеца. Наконец, пушкарский старшина вывалился на голый пятак, смял в руке старый колпак и на негнущихся ногах пошел к Зиновьеву.
— Ну, Онушка! — улыбнулся дворянин. — Теперя ты — приказной человек на Амуре! Старший над всеми вашими амурскими людишками.
— Благодарю тебя за щедрость твою, Димитрий Иванович! — Онуфрий переломился в поясе земным поклоном и подмел колпаком сырой песок с редкими пучками еще зеленой травы.
«За что, Господи!» — кричал он в тот же миг в голове своей, проклиная и оказанную ему честь, и весь этот день.
Глава 2
А ведь как хорошо начиналось… Воистину, конец прошлого года мнился счастливым, а вот начало нового словно скинуло его живьем в геенну огненную. Кончалось лето, и дощаники Хабарова под веслами бодро шли вверх по Амуру-реке. Позади осталась свара, летний объезд объясаченных инородцев. Ватага шла наверх в поисках нового места для зимовья. Еще хлебного, еще неизъеденного, где можно прокормить до весны три сотни рыл. И в аккурат при устье Зеи-реки повстречались им корабли Зиновьева. А при Зиновьеве том 150 стрельцов Сибирского приказа, да прочих служилых без счета.
И ведь славная была встреча! Высадились на топком малолесном клине, где не селились ни дауры, ни дючеры. Дворянин пояснил, что послан к ним из самой Москвы по воле великого государя. Поблагодарил всех за службу, за дивные и богатые земли, что Хабаров с казаками примучил к российской державе. Наградил даже! Ярофея золотой монетой, служилым дал по новогородке, а охочим — по московке. Даже даурам дары приготовил — сукно полуаглицкое. Знал же, в чем у местных главная нужда. Порадовал, что Москва свои новые земли заботой не оставила. Что готовится на святой Руси рать несметная — тысяч в пять, а то и поболее. И отправится эта рать на Амур-реку, чтобы прогнать нечестивых монголов и богдойцев. И что надобно эту рать встретить, обустроить и прокормить. Впрочем, уже тогда Зиновьев изволил чуток погневаться, ибо видел, что на Амуре ничего не готово. Но то была лишь зарница — гроза пришла позднее.
Прорвался до дворянина Стенька Поляков. Паскуда. Ужо наговорил ему бунтовщик… А после со всеми своими написал на Хабарова челобитную. Онуфрий ее видал мельком — целая стопка листов. Почитай, не один день извет составляли.
«И где бумаги-то столько нашли? — изумлялся Кузнец и сам себе ответил. — Так, Зиновьев и одарил… Уж ему те листочки с лихвой окупятся…».
Ознакомившись с челобитной, в которой отметилось 130 с лишком имен, посланник государев озверел. Стрельцы тут же повязали Хабарова и племянника евонного Артюшку. Все дощаники обыскали, всю казну вытряхнули. А теперь вот и вовсе Ярко в железа заковывают и собираются на Москву везти. А это при лучшем раскладе — на годы! Но вернее всего — навсегда.
Горестно думать, но, хоть, Поляков и паскуда знатная, а почти всё в челобитной грамоте — правда. Недаром слова Стенькины десятки добрых казаков и служилых подтвердили. Только вот нет в том извете самой главной правды. Той правды, что он, Кузнец, давно уже понял. Всё, что тут, на великом Амуре, русские смогли завоевать, все победы над туземцами и богдойскими людишками — это только лишь благодаря Хабарову. Благодаря его сметливому уму, крутому норову, силе бурнокипящей, что завсегда просыпалась в нем в тяжкие времена. И без Хабарова ничего нового они уже не примучат. А собранное — растеряют. Особливо, теперь, когда все языки поднялись против русских.
Онуфрий, сын Степанов Кузнец, наконец, выпрямился. Как много, оказывается, можно подумать, пока гнешь спину перед барином. Зиновьев улыбался обожравшимся котом, довольный его покорством.
— В вечеру, до заката зайди в мою избу. Многое тебе поведать надобно, — и дворянин повернулся ко всё еще безмолвной толпе. — Расходитеся! На сегодня — всё!
Хабаровская толпа заворочалась нехотя и начала рассыпаться на крохи, словно, кумир из подсохшего песка. Следом за ней начали расходиться и приказные стрельцы.
Обошлось.
Кузнец стоял посреди этого вялого бурления, как воткнутый кол в центре омута. Никому не нужный… самый главный человек на Амуре. Приказной. Всё еще вялые ноги потащили
