почтальон опять заговорил. Только теперь его речь уже не звучала монотонно и размеренно. Он говорил яростно, пару раз даже срывался на крик. Но господин Хомяков твердо решил не отступать от прежней своей линии: не перебивал его.
2
Девять дней назад, когда бураны, заметавшие теперь губернию, только-только начинали входить в силу, Артемия вызвал к себе почтмейстер – Сергей Юрьевич Уваров. Господин Хомяков неплохо его знал: они оба были неравнодушны к игре в штосс. Уваров вручил срочный пакет почтальону и велел тому скакать без промедления на станцию. Время тогда едва перевалило за полдень, но из-за низких снеговых туч казалось, что уже подступают сумерки. И Соловцов считал теперь, что из-за этого и приключилось несчастье.
– Я ведь обещал Ганне, – говорил он, – что приеду к ней, как стемнеет. Часов-то у меня нету, оттого мы и уславливались по солнцу.
Пакет Артемий не убрал, как полагалось, в сумку, а сунул за пазуху – чтобы конверт не подмок, чего доброго, под снегом. И погнал своего чалого жеребца во весь опор. До почтовой станции, куда следовало доставить срочное отправление, было два часа езды, да часа два обратно. А тут еще дорогу заметало снегом, и ветер задувал прямо в лицо. Так что за посвистом ветра почтальон не сразу и услышал человечий голос. А когда услышал – не смог разобрать, кто и откуда зовет его? Мужик? Баба? С поля, мимо которого он скакал, или со стороны дороги, что делала впереди крутой поворот?
Он придержал жеребца, стал озираться по сторонам, но в белесой мути почти ничего не видел. А потом до него снова долетел крик. И теперь Артемий отчетливо уловил, что кричала женщина.
– Эй! – звала она. – Сюда! Помогите мне!
Голос показался ямщику вроде как знакомым, но он решил: слух его обманывает. В здешних местах он бывал только проездом и никого здесь не знал. А его Ганна проживала с отцом в десяти верстах отсюда.
Первым побуждением Артемия было – свернуть с дороги, поспешить к замерзающей путнице. Хотя бы для того, чтобы вывести её на почтовый тракт, по которому она худо-бедно могла бы добрести до людского жилья. Однако пакет у него за пазухой вдруг словно бы шевельнулся, напоминая о себе. Господин Уваров предупредил: для отправителя каждая минута важна. А главное, если бы Артемий сошел с коня сейчас, при ветре в лицо, это куда сильнее задержало бы его, чем на обратном пути, когда он скакал бы с наветренной стороны.
– Помогите! – снова услышал он женский крик. – Бога ради! Я замерзаю!..
Но Соловцов уже принял решение. До почтовой станции, куда он спешил, оставалось всего полторы версты. И он положил для себя, что на обратном пути непременно поможет заплутавшей селянке. Посадит её на круп лошади и подвезет до какой-нибудь крестьянской избы, где она сможет переждать непогоду. Но сейчас – сейчас он никак не мог терять драгоценные мгновения. Его ждала служба. А главное – его ждала она: Ганна. И он, пришпорив чалого жеребца, рванул с места.
У Артемия и вправду не имелось часов. Но он готов был целовать крест, что обратно он воротился не позднее, чем через полчаса. Ну, самое большее – через три четверти часа. Конверт он передал на станции другому почтальону, и тот, проклиная беспокойную службу, отправился в путь по заносимому снегом тракту. На это ушло едва ли больше десяти минут. Но потом, правда, Артемию пришлось еще чуток промедлить: вот-вот должны были доставить другой пакет, который следовало передать лично в руки господину Уварову. И всё же – когда Соловцов, не переложив коня, вскакивал в седло, у него не мелькнуло ни одной мысли о грядущей беде.
Тот поворот, где он слышал голос одинокой путницы, ямщик отыскал почти сразу. Его конь потоптался там давеча, и оттиски его подков на снегу еще не полностью замело. Да и сам чалый, не доскакав сажени до этого места, вдруг встал, как вкопанный. И тихонько, будто в испуге, заржал.
– Ну, что ты, что ты… – Артемий потрепал его по холке. – Притомился? Так ведь домой уже едем. Там, на конюшне…
Но он не договорил: понял, куда смотрит, скосив глаза, его жеребец.
Прямо на дороге, шагах в пяти от него, намело длинный продолговатый сугроб – там, где меньше часу тому назад его не было в помине. И следы конских подков терялись прямо возле этого снежного пригорка.
Артемий не первый год возил почту по тракту «Санкт-Петербург – Варшава» и сразу смекнул, что этот сугроб означает. Но, вместо того чтобы немедля соскочить с чалого и поспешить к (трупу) сугробу, он еще несколько долгих мгновений всматривался в снежный холмик – прямо на глазах прираставший новыми наслоениями. И только потом спрыгнул наземь, бегом преодолел те пять шагов, что отделяли его от сугроба, рухнул на колени и стал руками разгребать снег.
Но осознанно он еще ни о чем не догадывался. Ведь его Ганна не выходила зимой из дому без шубки и шапочки из беличьего меха. А на замерзшей девице, лежавшей лицом вниз, были только фланелевая юбка да бархатный салопчик. И Артемий лишь тогда прозрел истину, когда увидел её растрепавшиеся, рассыпавшиеся по плечам темно-каштановые кудри.
Забыв дышать, он перевернул её на спину. А потом сдернул рукавицу с правой руки – не мог же он коснуться её лица рукой в рукавице! И счистил снежный налет сначала с её подбородка, потом – с обеих щек, и, наконец – с закрытых глаз с полупрозрачными веками. Под снегом лежала она – прекрасная, как мраморный ангел.
На один миг – на счастливый миг! – Артемий уверовал в то, что это не Ганна, его невеста, лежит перед ним теперь в виде окостеневшего трупа. Это он сам упал с лошади, когда скакал по тракту «Санкт-Петербург – Варшава». И замерзает сейчас в сугробе: с разбитой головой, с переломанными ногами. А в предсмертном бреду ему видятся всякие ужасы.
– Хоть бы перед смертью еще разок в глаза её взглянуть! – прошептал он – подразумевая свою смерть, не её.
И целую минуту после этого он пытался разлепить Ганнины смерзшиеся от слез веки, чтобы исполнить желаемое. А когда ему это не удалось, он для чего-то принялся отогревать своим дыханием её руки. На них даже не было перчаток.
Вот тут-то он и заметил, что в посиневшей от холода правой руке девушка и по
