с возницей, чьи отвисшие щеки придавали ему схожесть с мастифом, а землистого цвета кожа — с ожившим мертвецом.
На меня поглядывали с любопытством, но без шока: «Гляди! Чужая!» Хотя в своих резиновых сапогах, потертых джинсах и длинной, по бедро, болоньевой куртке, жаль, кепку потеряла, я смотрелась странно. Подозреваю, что открытый от удивления рот и выпученные глаза также не добавляли мне солидности.
Офигевая и не зная, что думать, я добрела до окраин города и тут замерла надолго, потому как открывшийся вид на высокие стены был мне совершенно незнаком. Пока я договаривалась с собой, что это не шиза, мне решили помочь.
Этот момент я с радостью бы вычеркнула из памяти, но он, зараза, напоминал о себе ноющим плечом и чешущейся под одеждой заживающей ссадиной.
Какой-то возница, которому показалось, что я мешаю, вытянул меня хлыстом по спине, еще и кулаком толкнул, отчего я кубарем покатилась со склона, потеряв сознание от удара головой о камень. Там меня и нашла старуха.
Они жили рядом. Под мостом. Старуха и двое ребятишек. На вид обоим было лет по десять. Из-за одежды, намотанной на манер капустных листьев, я до сих пор не знала, какого они пола. Различала по росту. Тот, кто повыше — Чип, пониже — Дейл. Представляться они не стали, а потому имена я подобрала им сама. У обоих остренькие лица, бусинки черных глаз, полупрозрачные от тонкости пальцы. Молчаливые — я вообще их сначала за немых приняла, — но прекрасно понимающие друг друга с полуслова.
Старуха говорила за троих. Громко, скрипучим басом. Она напоминала старого облезлого медведя. Метра два ростом, никак тролли в роду были. На широком подбородке пучками торчали черные волосы. Внушительный нос, серые глаза в плотном окружении глубоких морщин. На голове — выцветший от старости платок. Темный, потертый плащ скрывал массивную фигуру, но я видела эти запястья и мощные ладони. Она одна дотащила меня до лежанки...
Звали ее Тыгдлар.
Общались мы жестами. Они не понимали меня, я — их.
— Тать... Ана, — старательно повторяла старуха.
Я морщилась. Почему-то правильное произношение своего имени казалось мне важным. Точно оно сохраняло память обо мне прежней.
— Тать, — подвела итог борьбе с русским языком старуха, зыркнула тем особым взглядом, который свойственен жителям улиц.
Потрясла головой, явно недоумевая по поводу собственного милосердия — еще один рот — и махнула, мол, собирайся.
Плащ мне выдали после того, как я пришла в себя на потертой, колдобистой лежанке и вроде как собиралась выжить. Накормили. Показали, где удобства: ручей, вытекающий из-под моста, смывал все лишнее, а широкий вечнозеленый куст загораживал от взглядов, туалет на дощечке и палка, чтобы не упасть.
Жилье — ода примитивизму. Вместо стен занавески. Отопление — жестяная емкость овальной формы, вокруг которой располагались лежанки. Ради меня им пришлось потесниться. Чип с Дейлом теперь ютились в обнимку на одной.
На бочке готовили. Варили темный напиток, добавляя туда горький порошок. Выходило что-то среднее между еловым отваром и кофе, но главное — он неплохо согревал. Бочка вообще была центром жизни. Она уютно гудела горящими в ней дровами, и это гудение подбадривало, отгоняя мысли о смерти. Можно было встать утром, отмахнуться от снов о работе и помочь с завтраком, суетой вытесняя тянущую боль в сердце.
Шли недолго. Лес здесь был тот же, что у нас, и в то же время не тот. Я видела сосны, елки, но встречались прообразы кипарисов, какие-то высокие папоротники и деревья с красивыми серыми, точно пуховыми, листьями.
Шли молча. Я понимала, что надо учить язык, но тупая боль все еще сидела в черепной коробке, и я, плюнув на адаптацию, решила просто выживать. Хотя какие-то слова начала выспрашивать. Так, черный хвойный напиток назывался шир. Еще пара слов за утро не удержались в моем побитом сознании.
— Лавайха. — Старуха внезапно остановилась, ткнула пальцем куда-то в пригорок, где торчал какой-то цветочек с толстыми, как у денежного дерева, листьями.
— Лавайха! — повторила радостно, бухаясь на колени и протягивая к нему замотанные в тряпки — местный вариант перчаток — руки. Зарылась в серый, с бурыми пятнами, точно здесь кого-то убили, мох. Аккуратно выкопала цветочек с корнем, поднялась, гордо продемонстрировала мне добычу, бережно уложила в полотняный мешочек.
— Лавайха, — требовательно указала старуха на меня и на лес.
Ясно. Я закрутила головой, выискивая локальную рыночную ценность. Двинулась чуть в сторону, не ходить же друг за другом.
Шла, размышляя о том, что скатилась с должности руководителя отдела закупок крупного автомобильного завода до собирателя лавайхи. Знать бы еще, сколько стоит это чудо природы, чтобы понять, пробила я дно или еще нет. Хотя... куда уж хуже, чем мое нынешнее подмостовье. И что-то мне подсказывало, что лавайху мы обменяем просто на еду.
«Новичкам везет», — с удовольствием подтвердила я себе, наткнувшись на пятый цветочек. Старуха на этот раз даже не стала радостно приплясывать перед ним, а, преисполнившись какого-то величия, опустилась на колени. Мол, сейчас, дорогой, мы окажем тебе честь выкапыванием. Смотри, член общества флоры, кто к тебе пожаловал. Самые удачливые сборщики лавайхи.
На меня старуха поглядывала с откровенным одобрением, как человек, подобравший помойного щенка и внезапно обнаруживший, что это уникальная порода, стоящая тысячу долларов, не меньше. Я ощущала странную смесь досады — докатилась до сбора травок — и гордости: профессионал, он везде профессионал.
Не знаю, как Тыгдлар ориентировалась по времени, но внезапно мы свернули работы по сбору цветочков и вышли на тракт, а оттуда прямиком — шаг у старухи был кавалерийский, мои три в него укладывались — отправились в город. Я старалась поменьше крутить головой, а главное, не отставать и, не дай бог, не нарваться на неприятности. От мысли, что я по незнанию языка, местных законов и прочих банальностей попаду в тюрьму, горло пережимало от ужаса. Что происходит в этом мире с людьми без денег, связей, документов представлялось очень хорошо...
И палача на меня, скорее всего, пожалеют: ему же за работу платить надо. Так что отправят куда-нибудь на отработку потребленного местного воздуха. И будет там
