— В Лимпопо пошла. За мукой.
— Давно пошла?
— Давно… Я даже со счета сбилась. — Еще две слезы побежали вдогонку, за первой, и каждая была как полновесная виноградина. — Пора бы уж и вернуться.
— На что муку меняете? — Смыкову это было, конечно безразлично, ему и картошки с кислым молоком вполне хватало, а вопрос он задал потому, что заранее хотел расположить Шансонетку (так они заглазно прозвали между собой девушку) к себе.
— Да так… На барахло разное. Бабушка на спицах вяжет.
— Говорят, сейчас в Лимпопо электрические лампочки хорошо идут. Только без цоколя. Арапам из них пить нравится. Они же к сушеным тыквам привыкли. Стакан им в руку не ложится. А лампочка в самый раз.
— Где же тех лампочек набраться? — вздохнула Шансонетка.
— Это точно, — подтвердил Смыков, уже успевший между делом заглянуть и на кухню, и в темную сырую конуру, некогда служившую санузлом. — Присесть не пригласите?
— В зал проходите. — То, что количество вторгшихся в ее жилище людей возросло, вроде бы немного успокоило хозяйку.
Зал представлял собой невзрачную, хоть и чистенькую комнатку, чуть более просторную, чем вигвам, и чуть более тесную, чем юрта. Единственное, да еще и зарешеченное, окно глядело на какие-то захламленные задворки, заросшие мерзкой степной колючкой. Типичное старушечье обиталище с блеклыми семейными фотографиями на стенах, нищенской разномастной мебелью и множеством вязаных салфеток, разложенных к месту и не к месту. Самым ценным предметом здесь, наверное, была фарфоровая юбилейная ваза с голубоватым портретом кого-то волосатого: не то маршала Буденного, не то олимпийского мишки. Эта бедность была тем более удивительна, что в соседних квартирах без толку пропадали ковры и зарастал паутиной хрусталь.
— Вот, значит, какие дела, — сказал Смыков, примостившись на скрипучем венском стуле. — Не хочется вас, конечно, беспокоить, но, как видно, придется. Такая уж жизнь наша хлопотная, одни заботы да недосуги. Вы нам, пожалуйста, все расскажите подробно, мы и пойдем себе…
— Что я должна рассказать? — Шансонетка прижала к груди пухлые кулачки.
— Скрывать от нас ничего не надо. Знаем, заходил тут к вам кое-кто на днях.
— Вы про варнаков спрашиваете? — лицо девушки дрогнуло так, словно под кожей у нее была не упругая плоть, а хлипкий студень.
— Про них, родимых, — Смыков улыбнулся своей обычной кисло-сладкой улыбочкой. — Интересно знать, что они от вас такое хотели?
— А что, по-вашему, мужчина от женщины может хотеть? — Она уставилась в угол, где на фанерной тумбочке красовался старенький аккордеон.
— Так то от женщины! — не удержался Зяблик. — А ты же корова!
— Все, я больше вам ни слова не скажу, — Шансонетка спрятала лицо в ладони.
— Не обращайте внимания, — Смыков укоризненно глянул на Зяблика и откашлялся в кулак. — Вы нас правильно поймите… Варнаки нам враги. Но не такие, как, скажем, когда-то были арапы или нехристи. Они враги всем людям, которых и так осталось не очень-то много. Мы о них почти ничего не знаем. До сих пор к варнакам никто и пальцем не сумел прикоснуться. Единственное, чем мы располагаем, так это гипсовые отливки их следов да некоторые не совсем… а лучше сказать, совсем непонятные вещи. Так близко, как вы, их никто не видел. Мы просто обязаны подробно допросить вас.
— Тише дыши, командир! — озлился Зяблик. — Чего ты ей всю нашу подноготную выкладываешь?
— Не мешайте, братец вы мой, — Смыков отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Ладно, — после недолгого молчания выдавила Шансонетка. — Я все расскажу.
— Вот и ладненько, — кивнул Смыков. — Сколько их было?
— Трое.
— Все трое занимались с вами… этим?
— Нет. Только один.
— А остальные где были?
— Рядом стояли. Они накрыли нас чем-то вроде шатра или покрывала.
— Раньше вы знали мужчин? — Смыков вновь откашлялся в кулак. — Я имею в виду: вам есть с чем сравнить?
— Есть, — она покраснела, главным образом ушами и шеей.
— Ну и что вы можете сообщить нам по этому поводу? Разница между человеком и варнаком имеется?
— Не знаю… Кажется, нет.
— Говори, шалава, во всех деталях, как дело было! — вновь влез Зяблик.
— Дай бог вам всем, как у него! — огрызнулась Шансонетка.
— Какой он на ощупь? — осведомился Смыков. — Кожа, мышцы, волосы?
— Обыкновенный. Только очень твердый. Как камень. Если бы захотел, из меня лепешку мог бы сделать.
— Какого-нибудь особенного запаха вы не ощущали?
— Нет.
— Звуки он издавал?
— Нет.
— Что — не дышал даже?
— Дышал, наверное. Но я как-то не прислушивалась.
— А сердце как билось?
— Не помню. Я очень испугалась. Они вошли, сняли с меня всю одежду, будто… с колбаски шкурку стянули, а потом покрыли этой попоной.
— Где все это происходило?
— Здесь. На полу.
— Вы убирали потом?
— Да. И полы помыла.
— Ничего примечательного не нашли?
— Нет.
— Эта женщина — врач, — Смыков кивнул на Верку. — Она должна осмотреть вас.
— Вы-то хоть выйдите отсюда, — взмолилась Шансонетка.
— Ага, стыдно теперь! — ухмыльнулся Зяблик. — А когда они тебя по полу валяли, не стыдилась?
— А вы меня защитили? Прогнали их? — девушка вскинула заплаканное лицо. — Сейчас-то вы все смелые…
— Пошли, — Смыков взял Зяблика под локоть. — Покурим.
На кухне Зяблик соорудил себе огромную самокрутку из целой горсти самосада и желтоватого клочка газетной бумаги (на вес золота шла нынче любая макулатура) и скрылся за вонючей дымовой завесой, а добросовестный Смыков принялся перетряхивать мусорное ведро. Вскоре к нему присоединился и Зяблик, обшаривший давно не топившийся самодельный очаг и посеявший тем самым страшную панику среди тараканов, глянцевато-черных и невиданно здоровенных, давно сживших со света своих рыжих собратьев — прусаков.
После того как на кухню, на ходу застегивая свой чемоданчик, явилась Верка, мужчины переместились в зал — переворачивать половики, отодвигать от стен мебель, ножами ковыряться в щелях. При этом была разбита стеклянная салатница и сломана ножка у тумбочки. Единственной же добычей оказалась бутылка самогона, спрятанная в побитом молью валенке.
— Ага, — зловеще констатировал Зяблик. — Продукты питания на бимбер переводишь? Ряху разъела! А люди кругом с голодухи дохнут!
