говорит обо всем этом со смесью удивления, страха и печальной иронии. Без малейшего пафоса. Без всяких красивостей. Без самолюбования в лимоновско-прилепинском духе. «…Человек, который убивал на самом деле, редко говорит об этом, он все больше молчит, если у него еще не поехала крыша». Убивать герою, кстати, не нравится – он на самом деле тихий интеллигентный человек с серьезной близорукостью. Просто он оказался в месте, где иначе нельзя. И такое ощущение – на эмпирическом уровне, надеюсь, неправильное, – что он там и остался. Что выбраться оттуда ему нельзя. Что все дороги приведут его на пятую, на десятую, на двадцать девятую войну в Цхинвал или поблизости. «Не Орфей, спускающийся в ад, а Плутон, поднимающийся из ада» – да это именно про такое.
Приукрасить этот страшный мир было грехом и ложью, но таким же грехом было бы отнять у него ту мучительную привлекательность, которой он обладает. Соврать, что эта бесконечная война не дает ощущения остроты и подлинности бытия. Конечно, дает. И есть опасность – представить себе, что только эта реальность, похожая на дурной сон – настоящая. А «нормальная жизнь», где Беса, друг и почти двойник героя – не «ополченец» с автоматом, а модный московский художник, – сон. Что, кроме этого – тридцатилетнего? столетнего? – кровавого карнавала вообще ничего во вселенной нет…
Может быть, это и называется адом? Адом настоящим, не метафорическим.
Но пока мы слышим голос оттуда, это не до конца ад. И мы не до конца обречены.
Прислушаемся к нему.
Валерий Шубинский
Иуда
Дед мой Петро был белогвардейцем и служил у самого генерала Бичерахова. По крайней мере так говорила мама, а она ужасно гордилась своим отцом. Я был маленький и не знал, кто такой Бичерахов, но ничуть не сомневался в том, что белогвардейцы злодеи и убийцы. Я судил о них по советским фильмам, в которых красные громили белых, а те, отступая, подло убивали безоружных коммунистов и комсомольцев. Я несколько раз смотрел фильм «Как закалялась сталь» и очень хотел быть похожим на Павла Корчагина. Он был моим кумиром, богом, а дедушку-белогвардейца я ненавидел от всего детского искреннего сердца. Я был уверен, что Петро расстреливал пленных красных, а потом трусливо драпал от конницы Буденного вместе со своим боссом в лампасах Бичераховым.
Старшая сестра мамы, тетя Луба, осталась в девках, старела без мужика и оттого зверела, тоже была настроена против своего папаши и даже била его, девяностолетнего старика. Но дедушка, несмотря на побои, с достоинством продолжал ходить в своей белогвардейской форме, хотя лицо его напоминало один большой, расцарапанный когтями старой девы синяк. Тетя Луба говорила, что дедушка ненавидит всех своих детей и внуков, и советовала ничего у него не брать – дескать, отравит.
Но детское сердце переменчиво, и мало-помалу я проникся к своему гордому и молчаливому деду симпатией, а когда мама рассказала, что Бичерахов за верную службу подарил деду три кинжала: простой, серебряный и золотой, – я решил выпросить у Петро хотя бы один, пусть даже не золотой. В тот день я пришел в дом дедушки, он, кстати, жил напротив, на другой стороне дороги, и увидел его возле окна. Ярко светило осеннее солнце, и Петро, облокотившись на подоконник, слушал по радио новости на осетинском. Заметив меня, он улыбнулся, вынул из кармана горсть мятных конфет и протянул мне. Я схватил сладости и, забыв про кинжал, стал грызть леденцы своими острыми зубами. Тут я заметил большого черного жука, который упал на спину и беспомощно перебирал лапками на дощатом полу. Я хотел перевернуть его, и этот гад укусил меня. Я заревел и побежал домой, а там у нас как раз гостила тетя Луба. Она спросила, не Петро ли побил меня.
– Нет, – сказал я. – Петро хороший, а вот жук плохой, потому что я хотел ему помочь, а он укусил меня.
Успокоившись, я вынул конфету, и тетя спросила, откуда у меня леденцы.
– Петро дал, – ответил я.
– Они отравленные! – взвизгнула тетка. – Ну-ка быстро отнеси их обратно да швырни их ему прямо в рожу, слышишь, ты, маленький ублюдок?
Я испугался и стал искать взглядом маму, но она куда-то вышла. И тут тетя Луба вынула из кошелька трехрублевку, протянула мне и сказала, что на эти деньги я смогу купить тонну шоколадных конфет. Я обрадовался, схватил деньги и, подпрыгивая от восторга, побежал к дому дедушки. Петро встретил меня с грустной улыбкой, вытер платком свои старческие глаза – до этого мы похоронили мою любимую бабушку, и он очень горевал.
– На, жри сам! – крикнул я и, швырнув конфеты в лицо деда, убежал. Но по дороге домой я вспомнил его улыбку, полные печали глаза и зарыдал. Вечером у меня поднялась температура. Мне снился кошмар, будто Луба в комиссарской кожанке ведет меня на расстрел. По дороге я плачу и умоляю тетку не убивать меня, ведь я еще маленький. Мы оказываемся возле могилы, и Луба целится в меня из маузера, но вдруг сзади нее появляется дед Петро верхом на Бесе, мальчике с нашей улицы, и большим золотым кинжалом отрубает своей дочери голову.
Мама, узнав, в чем дело, поругалась с тетей Лубой и выгнала ее из дома. А когда она нашла в кармане моих разодранных штанов трехрублевую бумажку, назвала меня Иудой.
Жвачка
Крохе Теодору
Уирагты уынг (еврейская улица) в Цхинвале была особой достопримечательностью, ее старые с потемневшими от времени деревянными балконами дома по ту и по эту сторону улицы сжимали и без того узкую дорогу, спускающуюся к Большому базару.
Еще октябренком я бегал на эту самую еврейскую улицу покупать жевательную резинку, правда, иногда я путал калитки, и, случалось, меня прогоняли. Но, став пионером, я уже точно знал, в какую надо постучать дверь, чтобы купить правильную жвачку. На стук обычно выходила тетка в цветастом фланелевом халате, с черной жесткой щетиной на лице. Вначале я пугался, думал, что это переодетый мужчина, он отберет у меня все деньги, а жвачки не даст. Но страхи мои оказывались напрасными, все делалось быстро, по-деловому: я давал тетке 50 копеек, а она мне тоненькую пластинку жевательной резинки. О, какой восторг я испытывал, когда осторожно, чтоб не уронить в грязь белую, пахнущую мятой пластинку, рвал обертку и клал жвачку в рот, откуда уже капала слюна, как у пса в ожидании подачки! Челюсти начинали работать, за спиной вырастали
