Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
запечатленный в юношеском стихотворении нежнейший оттиск дореволюционной жизни дома:
Как скучно в «одиночке», вечер длинный,
А книги нет.
Но я мужчина,
И мне семнадцать лет.
Я, «Марсельезу» напевая,
Ложусь лицом к стене.
Но отдаленный гул трамвая
Напоминает мне,
Что есть Остоженка, и в переулке
Наш дом,
И кофе с молоком, и булки,
И мама за столом.
Темно в передней и гостиной,
Дуняша подает обед…
Как плакать хочется! Но я мужчина,
И мне семнадцать лет.
Через шесть месяцев отец под залог вызволил сына из Бутырки, и юный Эренбург, не без родительской помощи, эмигрировал во Францию. Он и в своей первой парижской эмиграции ностальгировал по дому в Савеловском переулке: «Странно думать, что сейчас в Москве на Остоженке мама сидит и пишет: “Я послала тебе русский чай, смотри не простудись и не скучай”».
Но – главное. На втором этаже центральной части дома, в соседнем от нас подъезде, непосредственно через стену от нашей теперешней квартиры, в квартире 66 в 20–30-е годы XX века жили известный литератор, почетный гражданин Москвы Николай Николаевич Лямин и его жена, художница Наталия Абрамовна Ушакова. (В их бытность советская власть переименовала переулок в Савельевский – в память об убитом в 1919-м революционере Савельеве-Шелехесе.) В 66-й квартире им, новым своим друзьям, Михаил Булгаков читал еще не опубликованную «Белую гвардию». Именно здесь Николаю Лямину была подарена «Дьяволиада» с подписью «Настоящему моему лучшему другу Н. Н. Лямину. Михаил Булгаков. 1925 г. 18 июля. Москва». Здесь же в 1933-м Михаил Афанасьевич декламировал первый вариант главы о валютчиках из будущего романа «Мастер и Маргарита».
Лямин и его жена принадлежали к «пречистенскому кругу» недобитой академической интеллигенции, куда посчастливилось попасть приехавшему из Киева молодому Булгакову. Эти люди называли себя детьми старой Москвы. Булгаков же называл их людьми высокой квалификации. Кстати, знаменитая, 1935 года, фотография Михаила Афанасьевича на балконе дома в Нащокинском переулке, как и большинство немногочисленных с ним фото, сделана Наталией Ушаковой.
Блестяще образованный, свободно владевший несколькими европейскими языками, Лямин стал не только одним из ближайших друзей московского периода, он стал страстным ценителем, тончайшим критиком творчества Булгакова, его доверенным, в литературном смысле, лицом.
Судьба Лямина сложилась трагически. Весной 1936-го НКВД сослал его в воркутинские лагеря (за антисоветскую агитацию и пропаганду). Донос состряпали «доброжелатели», приревновавшие Лямина к его новой должности – ученого секретаря государственной библиотеки имени Ленина. В квартиру 66 Лямин больше не вернулся. Ему запрещалось жить в Москве и других крупных городах. После трех лет отсидки он обосновался в Калуге, где преподавал в школе немецкий язык. С Булгаковым им суждено было увидеться еще лишь раз, когда Лямин между сроками (второй раз его арестовали летом 41-го) оказался одним днем в Москве и вместе с женой навестил смертельно больного Булгакова. Через год после смерти Булгакова погиб и сам Лямин, был расстрелян или умер от невыносимых лагерных условий (доподлинно не установлено). Овдовевшая Наталия Абрамовна Ушакова провела свой долгий одинокий век в коммунальной комнате Савельевского переулка. Калейдоскоп лиц и нравов, прошедших пред ее очами за годы советской власти в некогда доходном доме, нетрудно представить.
И, как метка о счастливой и одновременно печальной дружбе, квартира 66 успела послужить прообразом коммунальной квартиры на втором этаже, куда забрел Иван Бездомный в поисках Воланда в главе «Погоня». Хотите верьте, хотите нет. Большой камин с зеркалом в золоченой раме, старинная трехрожковая люстра, откуда кот Бегемот вел последнее победоносное сражение с органами НКВД, попали в роман (по воспоминаниям бывавших в гостях очевидцев) из интерьера комнаты Ляминых.
Самой трудно в такое поверить, но через стену от вышеназванной квартиры мне довелось прожить семь лет. Ходить по дореволюционному дубовому паркету, выложенному в каждой комнате отдельным узором, наслаждаться витиеватой лепниной высоченных потолков, вдыхать, не ведая того, литературный дух, хранимый стенами как драгоценнейший нетленный клад. Я вовсе не кичусь случайным, на первый взгляд, обстоятельством собственной жизни, но… кто знает… Возможно, какая-нибудь невесомая литературная песчинка, крохотное невидимое зернышко попали тогда в мою кровь, долго блуждали по венам, чтобы пробиться сквозь время писательским ремеслом. Хотя в молодые годы я не задумывалась об этом. Просто жила, просто была счастлива обрушившейся на меня свободой: соседствующими со мной арбатскими переулками, милыми домиками Остоженки, желтой аркой метро «Кропоткинская», открывающей перспективу то утопающего в снегу, то окаймленного майской листвой, то обряженного в гирлянды октябрьских листьев Гоголевского бульвара.
Ни о жизни в доме Ильи Эренбурга, ни об уникальных обитателях и гостях 66-й квартиры я понятия тогда не имела. Узнала о них много позже, перелопатив по этому поводу уйму материалов. Я переехала сюда в середине 80-х из небольшой отдельной квартиры на Таганке, разменявшись с мамой, отыскав подходящий вариант в замусоленном талмуде знаменитого обменного бюро Банного переулка. Нашу с мамой квартиру можно было разменять без серьезной доплаты только на однокомнатную и коммуналку. Приоритет, естественно, был отдан маме. А моя неосознанная любовь к стенам дома в Савельевском переулке случилась с первого взгляда, как только я переступила его порог.
* * *
Примерно за месяц до инициированного мной кухонного собрания квартиру оккупировали мыши. Они нагрянули внезапно, как перст судьбы (примета к переезду), и курсировали по пяти комнатам, кроме принадлежавших мне двух смежных в 25 метров. С недоумением соседи справлялись: «Оксана, мыши у тебя есть?» Я бодро отвечала: «Мышей у меня нет». «Как это нет?!» – раскатисто возмущался Митрофан Кузьмич, вернувшийся после долгого отсутствия в комнату через стену от меня.
Еще три года назад его комната пустовала. Он благоденствовал под Каширой, в деревенском доме третьей жены, где они вели совместное хозяйство с огородом, курами, утками и прочей экологически чистой снедью. Но розовощекая добродушная женщина (я видела ее однажды, когда они вдвоем заезжали забрать из комнаты кое-какие вещи) сгорела от внезапной онкологии. На дом посягнули ее взрослые дети от первого брака. Митрофану Кузьмичу ничего не оставалось, как, разругавшись с ними вдрызг, изъяв из сеней пару собственноручно сколоченных табуреток и старые кирзовые сапоги, вернуться в коммунальную квартиру. По информации от Бины Исааковны, Митрофан Кузьмич был уроженцем села Бондари Тамбовской области, впервые поселился в квартире в конце 50-х, женившись на молодой, молчаливо набожной обитательнице комнаты, послевоенной сироте. Доверчивая сирота мечтала обрести в муже друга и жизненную опору. Спустя примерно год совместной жизни Митрофан Кузьмич (тогда тридцатишестилетний Митрофан) отвез окончательно «ушедшую в себя» жену в психиатрическую лечебницу, откуда та не вернулась. Комната, таким образом, перешла в его единоличное пользование. Это был второй брак Митрофана Кузьмича. Где-то под
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 62
