Шестаков огляделся. Поднял с пола рюкзак, стал развязывать.
2
Капитан Костромин прочертил остро заточенным карандашом тонкую, как паутинка, линию на белом поле планшета. Линия пересекалась с другой. Капитан взял мягкий карандаш, обвел точку в перекрестии аккуратным кружком. Еще одна цель. Дзот. Что-то много их за последнюю неделю. И когда только немцы успевают! Или новые части подтягивают?
За вчерашний день командиры батарей засекли с двух наблюдательных пунктов сразу четыре цели. Это при такой-то естественной маскировке — выпал снег. Капитан решил проверить. Сегодня весь день лазал: по траншеям — чуть ли не на четвереньках, по открытой местности — ползком, в белом халате. Вместе с командирами батарей измерял углы стереотрубой, уточнял расстояния. Из двенадцати целей на выбор Костромин поставил под сомнение только одну. По остальным хоть сейчас открывай огонь. Был бы приказ.
Капитан отодвинул коптилку на край стола, достал из планшетки сложенную гармошкой карту, расстелил ее рядом с планшетом. Стал глядеть на черное стекло закрытого снаружи оконца, единственного в блиндаже-землянке. Так он делал всякий раз, когда глаза переставали различать тонкие линии: от черного стекла — к белому полю планшета. Помогало.
На карте аккуратные знаки красным карандашом: кружочки с рожками, треугольники и линии — прямые, ломаные, зигзагообразные. Вместе они, штрихами, вырисовывают что-то похожее на лук, повернутый на запад. В середине — двенадцать орудий дивизиона, справа и слева, вразлет — позиции пехотных полков. Вместо тетивы — пунктиры колючей проволоки, пересекшей белое пространство нейтральной полосы, и западнее — знаки уже синие. Там немцы. В синие знаки и линии опять вкраплены красные — это дивизионные ориентиры.
Капитан привычно уменьшил масштаб планшета в четыре раза и мысленно наложил его на карту. Ориентиры совпали, саранчой осели между ними вражеские огневые точки. Теперь он видел их рельефно, как на местности.
На стене землянки другая карта. Ученическая. Европейская часть СССР. При скудном освещении видна только звездочка — Москва да красные флажки на булавках — линия большого фронта. Волга уже далеко в тылу. Флажки выстроились почти по прямой линии с севера на юг — от Ленинграда до Таганрога. Только у Курска они вырвались вперед и замерли в напряженном ожидании… На эту карту не наложишь планшет, даже мысленно. Планшет в сравнении с этой картой — песчинка на левом крыле Западного фронта. Хотя и необходимая…
Черное стекло оконца больше не помогало: глаза окончательно устали, и капитан закрыл готовальню. Разогнул занемевшую спину, потянулся до хруста в суставах.
— Шабаш! Как с ужином, Громов?
— Разогревается, товарищ капитан.
Ординарец Громов, по-турецки поджав под себя ноги, сидел у железной печурки, где дружно горели доски от снарядных ящиков. Пламя освещало его молодое, мальчишеское лицо, шапку-ушанку, сдвинутую на затылок. В его напряженной позе, в серых глазах с белесыми ресницами — внимание и восторг: он читал книгу. Книга была толстая, с пожелтевшими, обтрепанными листами. Одна из тех, что на привалах, в окопах и землянках служила верой и правдой своим случайным хозяевам; многие так и не успевали прочитать ее до конца между двумя боями.
— Вот здорово! — воскликнул Громов, оторвав взгляд от книги. На раскрасневшемся от огня лице — улыбка.
Капитан, вкладывая планшет в чехол, позавидовал.
— Ну что ты там вычитал, рассказывай.
— Как тут написано — не расскажешь, товарищ капитан. Здорово написано!
— О чем же?
— Про войну, про любовь.
Капитан, усмехнувшись, сказал:
— По-моему, война и любовь — вещи разные, и писать о них следовало бы порознь.
Громов поправил шапку, совсем съехавшую на затылок, сказал твердо:
— Только про войну — это в уставах и наставлениях писано. А только про любовь — в серенадах поют.
— Ого! Не плохо сказано, — похвалил капитан. — Как книга-то называется?
— «Айвенго».
— А, читал, читал. Поучительная книга.
Теперь усомнился Громов.
— Интересная — да, но что ж в ней поучительного, если теперь все другое: и люди, и обычаи, и техника? Вот я сейчас описание рыцарского турнира читал. Очень захватывает. А только все на сказку похоже. Да вы представьте себе, товарищ капитан: выехал, скажем, один такой грозный рыцарь. В тяжелых доспехах, с опущенным забралом. Конь под ним пляшет. Гордо глядит, значит, кто против него осмелится. А против него стоит самый что ни на есть хлипкий солдатик с автоматом в руках. Солдатик — чик по коню и по рыцарю короткой очередью, и все. И учиться тут нечему: нет ни коня, ни рыцаря!
Капитан рассмеялся.
— Ну и фантазер ты, Громов! — И тут же лицо его стало серьезным. Он спросил: — А ты обратил внимание, как рыцари владели копьем, мечом, шпагой?
— Как черти, товарищ капитан! Теперь такие мастера, пожалуй, только в цирке бывают да среди спортсменов.
— Вот. А почему бы нашим солдатам и командирам не овладеть так винтовкой, пушкой, батареей? Смекаешь, что тогда было бы?
Коптилка на столе зафыркала, готовая взорваться. Громов с трудом задул пыхавшее вверх и в стороны пламя. Выждав, на ощупь отвернул горелку, подсыпал соли в бензин, чиркнул зажигалкой. Заметив, что его начальник о чем-то задумался, Громов отошел опять к печке, сел на прежнее место.
Легкий, шутливый разговор с ординарцем. И вот мысли Костромина свернули в привычное русло…
Затишье на фронте Костромин называл «учебной войной», «тихим боем». Он внушал своим офицерам, что в тихом бою тоже существуют и победа и поражение. Кто спит и теряет время, тот проигрывает. Если в начале войны приходилось беречь каждый снаряд, то теперь тыл давал все больше орудий и боеприпасов. Количество артиллерийских стволов на километр фронта непрерывно возрастало. Увеличилась плотность огня, и среди артиллеристов-некадровиков появилось нечто вроде афоризма: «Пускай снаряд в сторону врага. Снаряд сам найдет цель». Это удобное прикрытие невежества и лени, считал Костромин. Владея многими видами стрельбы, он стремился передать свои знания командирам батарей и взводов. Его раздражали те из них, которые делали все «приблизительно» и на «авось».
Объяснять, учить их нелегко, потому что многие офицеры окончили в войну лишь скороспелые курсы младших лейтенантов. Еще трудней было управлять людьми и отвечать за их поступки. И совсем трудно — доказывать и внушать людям совершенно очевидные истины, против которых никто и не возражал.
Не возражать, но и не принимать близко к сердцу — вот что страшно!
Всякий раз Костромин испытывал мучительное чувство неловкости, когда приходилось повторять подчиненному то, что тому самому давно было известно. В таких случаях Костромину припоминалось какое-нибудь совещание, когда недалекий начальник — а такие встречались в армии военного времени — в течение часа говорил о том,
