Узнайте хотя бы, как он к ней попал. А впрочем, всё, что получится. Если вообще получится, — торговец вздохнул и неожиданно добавил: — Пожалуйста, очень прошу вас!
— Конечно, Аркадий Михайлович, о чём речь!
Савранский был так обескуражен, что забыл спросить, в чём состоит интерес Аркадия Михайловича, которому зачем-то понадобились такие сантименты, на которые он, как ему казалось, не был способен. Продать картину можно было и без лишних телодвижений.
— Сколько же она может стоить? — Задумчиво произнёс он вслух. — Хотя бы приблизительно.
Торговец посмотрел на него внимательно и произнёс загадочно:
— Место этому портрету в музее.
Коммунальная квартира, где жила Ираида Сергеевна, разъезжалась. Входная дверь была открыта, старый стул с продавленным сиденьем подпирал её. Рабочие в синих комбинезонах выносили коробки и мебель. В пустом коридоре не горел свет. Из потолка, где когда-то был светильник, торчали провода. Савранский с купленной по дороге коробкой конфет казался сам себе нелепым и лишним элементом на этой картине.
Он деликатно постучал в указанную ему дверь и, не дождавшись ответа, вошёл. Старуха сидела за круглым столом, покрытым тяжёлой бархатной скатертью. Постель с горой подушек, трюмо с подсвечниками, на комоде по старинке — кружевная салфетка. Казалось, она не собирается никуда съезжать. Правда, на окнах отсутствовали занавески.
Ей было лет девяносто. По рассказам Аркадия Михайловича старуха давно выжила из ума. И всё же её глаза смотрели на Савранского живо и осмысленно. Он ожидал чего угодно, но только не того, что произошло. Старуха открыла рот и закаркала. От неожиданности он ударился плечом о дверной косяк и выронил конфеты. И только тогда понял, что она не каркает, а смеётся.
— Надо же, — сказала старуха, вытирая слёзы, — какого младенца ко мне подослал. Словно молочный поросёночек. Садись, чего стоишь. В ногах правды нет.
Боб Савранский аккуратно сел за стол, положил поднятые конфеты и понял, что надо импровизировать. Бабка, видать, умная, на кривой козе не объедешь.
— Интерес мой, Ираида Сергеевна, вот какого свойства, — начал он медленно, как бы раздумывая, но старуха прервала его.
— Ишь, как заговорил! Пришёл про портрет выспросить, так выспрашивай.
Савранский повинно склонил голову, признавая правоту собеседницы, и неожиданно искренне сказал:
— Поразительная живопись, просто поразительная! Аркадий Михайлович говорит, что место ему в музее, но я не знаю музея, где хранилось бы что-то похожее.
— Можно подумать, — хмыкнула старуха, — ты все музеи мира объездил.
— Клянусь, Ираида Сергеевна, — Бобик приложил руки к сердцу, — в студенческие годы из Эрмитажа не вылезал!
— Аркадий Михайлович твой пятьдесят лет на этот портрет пялился, пока не съехал. За полвека сердце даже не ёкнуло. А теперь боится, как бы его удача большой бедой не обернулась.
Савранский похолодел от этих слов.
— У меня сложилось впечатление, что он не хочет его продавать, — сказал он осторожно.
— Пусть хоть продаёт, хоть отдаёт. Не его это судьба, так и передай. — Старуха стукнула ладонью по столу.
«Всё-таки, она сумасшедшая», — подумал Савранский. — «Какой-то странный разговор!»
— Ираида Сергеевна, нам бы хотелось знать, кто написал это чудесное полотно, и кто изображён на нём.
Старуха посмотрела на него долгим пронзительным взглядом:
— Кто изображён — не знаю.
— Как этот портрет попал к вам?
— Он не попадал. Он всегда был.
— Что это значит?
— А то и значит. Этот портрет написала я.
Бобик посмотрел на старуху. Она определённо была сумасшедшей.
— Постойте, Ираида Сергеевна, что-то тут не сходится.
— Что именно? — Сказала старуха вполне осмысленно. — Ваш Аркадий Михайлович наверняка сообщил, когда направлял вас ко мне, что я всю жизнь преподавала рисование в школе.
— Да, но…
— Учитель рисования, по вашему мнению и мнению недалёких обывателей, не может так писать? А между тем я была неплохим копиистом и всю жизнь изучала старых мастеров. Вермеер, Корреджо, Рафаэль, Тициан. Эти имена что-либо говорят вам?
— Конечно-конечно! Но это же совершенно иная манера, иная эпоха. Кроме того, вы сказали, что не знаете, кто изображён на портрете. Как это возможно?
Старуха помолчала, задумавшись, а потом произнесла:
— Всю свою жизнь я прожила в этом доме, в этой квартире и в этой комнате, с аркадиями михайловичами, их тазами, велосипедами, рваными носками и бигудями их мадам. Но это не имело ровно никакого значения, потому что я жила не здесь, а в жарких переулках Неаполя, Флоренции, Рима, среди их садов, фонтанов, мостов. Я различаю краски их неба и земли, чистых вод кастальских ключей, лимонных деревьев и их плодов. Лавры! Я вижу тончайшие оттенки света и тени, тона и полутона. Я могу пройти между ними на цыпочках. Я умею слышать симфонию цвета, музыку миров, находить в тысячеголосом хоре по голосам. Я училась и, наконец, достигла совершенства. А ваш Аркадий Михайлович скупал в это время иконы за бесценок. У старух. Видимо, мечтал разбогатеть. А ведь мы с ним ровесники.
— Как ровесники? — Спросил ошеломлённый Савранский.
— Неужели я выгляжу настолько старше этого блёклого крысёныша? Впрочем, это моя плата, я смирилась.
— Подождите, подождите, но зачем же вы тогда продали ему портрет? Истинно за бесценок!
Старуха опять засмеялась, словно закаркала:
— Да потому, юноша, что цена в этом деле не имеет ровно никакого значения. Я бы и бесплатно ему отдала, если бы не хотела увидеть этот взгляд опьянённого сладострастием хорька. Мне пора уходить. Пришло время отпустить портрет.
Бобик мало понимал, о чём она говорит. Да это его уже и не волновало.
— Кто же изображён на нём?
— Я.
Он решил, что ослышался:
— Что?
— Вы всё правильно поняли, юноша. Это автопортрет.
— Но ведь на нём же мужчина! — Савранский повысил голос.
— А разве мы себя знаем до конца?
— Невероятно!
Савранский был поражён: как он мог так вляпаться?
— Полагаю, Аркадий Михайлович меня на портрете не узнал, — ядовито добавила сумасшедшая старуха. — Вам-то простительно.
— Ираида Сергеевна, простите великодушно, зрение садится, да здесь и темновато, — заюлил Савранский, показывая на окно.
Старуха протянула костлявую руку к шнуру и включила свет.
— А так?
Савранский потерял дар речи. Перед ним сидел космонавт с портрета и улыбался. Савранский похолодел.
— Пора! — Сказал космонавт и опустил скафандр.
Свет медленно затухал. Мимо Савранского к окну проплыла тень. Он повернул голову ей вслед и увидел, как сливаются в одно оба окна, и как горит в глубине парка космическая тарелка станции метро «Горьковская».
Савранский рванул к выходу.
Он мчался по Каменноостровскому проспекту в ранней ноябрьской темноте, сбивая прохожих и разбрызгивая лужи. Подбегая к магазину, он врезался в толпу и получил от кого-то заслуженный тычок. Это привело его в чувство. Он протиснулся вглубь и увидел
