принесло. Я изъяснялся на своем первом в жизни языке – французском, и никто не мог понять, что я там лопочу. Мне хотелось есть, но оставался голодным. Просился на горшок, но ходил с полными штанами. Это злило взрослых и они со всей пролетарской ненавистью вколачивали в меня русский язык. Да так вколачивали, что много позже, в институте меня считали одним из лучших знатоков русского языка. Что же касается французского, то его выбили начисто. Даже воспоминаний не осталось.
Впрочем, взрослых раздражало не только это – им почему-то не нравилась и моя кучерявая прическа. Однажды к нам, в детдом пришел парикмахер. Меня усадили на стул. Цирюльник взял машинку и безжалостно простриг прямо по середине головы широкую дорожку. Я увидел такое надругательство над собой, вырвался и убежал. Несколько часов прятался, пока голод не стал сильнее моих обид. Пришел сдаваться. И меня, несмотря на мое хныканье, обкорнали наголо.
* * *
Иногда нужно обойти весь мир, чтобы понять, что клад зарыт у твоего собственного дома.
Пауло Коэльо.
Однако, мои приключения в детском доме продолжались недолго. Мама вышла замуж, у меня появился отец и мы переехали в новую квартиру. В другой конец города, на Холодную гору.
Ну, квартирой она, по-моему, называлась только ради приличия. Просто была довольно большая комната в длинном одноэтажном доме наподобие барака. В бесконечном коридоре у каждой двери на табуретке стояли примус или керосинка. Тут была кухня. Вода и удобства – в торцах дома.
Но все-таки здесь было свое жилье, а не крохотная квартирка дяди Семена, маминого брата. Да и жили мы там в малюсенькой кухне. Помню, когда мне сказали, что у меня скоро появится брат, я спросил:
– А где он будет жить?
– В духовке, больше негде, – пошутил отец.
Жаль, счастье наше в новой квартире продолжалось недолго. Как раз в то время столица Украины из Харькова переехала в Киев. Республиканская молодежная газета на еврейском языке “Юнге гвардие”, где работал Борис Григорьевич, закрылась. Отцу предложили переехать на Дальний Восток, в областную газету в городе Биробиджане.
Борис Григорьевич уехал. Устроился на новом месте. Однако, к несчастью, нам вскоре сообщили, что он арестован, как враг народа, и приговорен к десяти годам заключения без права переписки.
Конечно, мы знали, что никаким шпионом мой отец не был. Правда, родился и жил за границей, в Латвии. Но там он, не как враг, а как друг советского народа, в подпольной типографии печатал коммунистические листовки и сбежал в Советский Союз, спасаясь от ареста рижской охранкой.
Но что мы тогда могли поделать, кому все это рассказать для его спасения?
Не задалось как-то мое детство. Надо же было такому случиться: за короткое время я потерял отца, а вслед за ним и отчима.
* * *
Лучшие времена – это те времена,
Которые могут наступить,
Но почему-то никогда не наступают.
Булат Окуджава.
Дом-барак на Холодной горе был построен для особого контингента. Для бывших работников КВЖД и их семей – они вернулись на родину из Китая.
КВЖД – забытая в наше время история. Хотя для многих людей – трагическая история. Аббревиатура расшифровывается как Китайско-Восточная железная дорога. Это южная ветка транссибирской магистрали. Она начиналась от Читы, шла через Манчжурию и приходила во Владивосток. Дорога была построена на стыке 19 и 20 веков, принадлежала Российской империи и обслуживалась на чужой земле ее подданными. В тридцатые годы власти СССР уступили КВЖД Японии, которая к тому времени успела захватить Манчжурию. Но до этого, в 1928 году, из Китая были высланы все советские служащие магистрали.
Их было очень много. В своей стране они стали бездомными. Для них в разных городах Советского Союза принялись строить жилье. В одном из “китайских” домов мы и получили квартиру.
Наши соседи казались нам сказочными богачами. У них мы видели по нескольку пар обуви, женщины одевались в буржуйские платья и пальто. Они жили в своих комнатах особняком, с нами не общались.
Однажды пришла беда: по ночам к нашему дому подъезжали машины и мы слышали, как увозят наших соседей. Ночь за ночью. Одного за другим.
Дом пустел. В коридоре все меньше горело примусов. НКВД работало продуктивно. Но наступил момент, когда оно насытилось. По ночам машины приезжать перестали.
И наступил второй акт трагедии.
Наш дом стоял на самой окраине Харькова. Помнится, дальше никакого другого жилья не было. Только овраги, лесок да неширокая речка.
Зимой мы с соседскими ребятами любили кататься там на лыжах. Как-то ехал я по знакомому небольшому спуску в овраг. Неожиданно лыжи ударились о что-то твердое. Я встал с землли и пошел смотреть, что за новое препятствие появилось на лыжне. Разгребли с мальчишками снег. Видим: стоит сундук. Стали разгребать дальше – еще сундук, коробки, много узлов. Похоже, с одеждой и всяким тряпьем. Даже патефон стоит в снегу, ни во что не упакованный.
Не задумываясь, я сообразил, что это за клад…
После того, как всех, кого хотели, чекисты арестовали, наш дом снова стал оживать каждую ночь. К нам повадились грабители. Наглые, бесстрашные. Они появлялись с наступлением темноты, вскрывали какую-нибудь квартиру, начинали в ней шуровать. Мы, конечно, не видели, что они там делали с вещами и ценностями, но слышали стуки, мелодии заведенного патефона. Через какое-то время налетчики принимались орать песни и становилось понятно, что они добрались до спиртного – его-то у богатых людей всегда было вдоволь.
Веселье продолжалось до поздней ночи. Затем грабители исчезали со своей добычей.
А днем появлялись милиционеры. Допрашивали, составляли протоколы. Однако, вслед за ними к нам опять жаловали ночные гости и, как обычно, дом наполнялся криками и музыкой.
…Я смотрел на клад в заснеженном овраге и понимал: эти вещи наших арестованных соседей схоронили здесь грабители.
Уходили мальчики на голодный фронт
Дыхание войны все больше чувствовалось у нас, на Дальнем Востоке, хотя мы и жили за добрый десяток тысяч километров от фронта.
Я учился в шестом классе. Каждый день нас становилось все меньше. Мои одноклассники оставляли школу, шли работать – вместо отцов, братьев, соседей. Те в эшелонах уезжали на запад, на фронт.
Однажды я пришел домой после уроков и сказал родителям:
– Иду работать, как все наши ребята…
– Куда тебе? – всполошились они. – В тринадцать лет? Ты еще ребенок!
Я настаивал на своем.
В конце-концов Борис Григорьевич не выдержал:
– Хорошо. Пойдешь
