прочие ужасы. Естественно, во множестве появлялись амулеты и обереги (а также их создатели), некромантия и гадания.
Не менее популярными, хотя уже среди совсем другой публики, были литературные произведения на эти темы, наполнявшие читателей ощущением восхитительного страха.
В стихотворении Вергилия, посвященном реставрации юлианской династии и возрождению империи, тема сверхъестественного доминирует. Может показаться, что Воля Юпитера почти соответствует христианской идее всемогущества; особенно в том фрагменте, где говорится о главенствующей роли Римской империи в мире, основанной на воле Юпитера. Однако волевое изъявление божества никогда не выглядит конкретным, в крайнем случае, оно базируется на понятии божественной справедливости, а никак не на божественной любви. С понятиями веры и благочестия Вергилий, возможно, и согласился бы; впрочем, смысл этих понятий у него неизменно окутан тайной. Но если бы он услышал о христианстве, то, скорее всего, отверг бы эту религию, посчитав ее в числе несомненных зол, преследующих предателя Антония и его египетскую любовницу. Но он много знал — как поэт, а не как посвященный, — о мрачной силе чар. Прекрасная, опасная и роковая царица Карфагена, которая почти пленила Энея и мешала Риму, тоже знала об этом. Попав в беду, она обратилась к женщине, владевшей магической силой. Царица Дидона говорит своей сестре Анне: «Я нашла жрицу, хранительницу храма Гесперид.
Жрица сулит от любви заклинаньями душу избавить
Иль, коль захочет, вселить заботы тяжкие в сердце;
Рек теченье она остановит, и звезд обращенье
Вспять повернет, и в ночи из Орка вызовет тени,
Землю заставит стонать и вязы спускаться по склонам.
Боги свидетели мне, твоей головою клянусь я,
Что против воли, сестра, к волшбе прибегаю и чарам.
…
Вкруг стоят алтари. Распустивши волосы, жрица
Сто призывает богов и трижды клич повторяет,
Хаос зовет и Эреб с трехликой Дианой-Гекатой,
Мнимой Аверна водой кропит обильно чертоги,
Травы берет, что медным серпом при луне на полянах
Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком,
Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье
Сорван, чтоб мать упредить.
Рядом царица стоит, муку́ священную держит,
Ногу разувши одну, распустив на одежде завязки;
К смерти готова, зовет в свидетели звезды, которым
Ведомо все, и молит богов, — если бог справедливый
Мстит вероломным в любви и печется о тех, кто обманут.[3]
Этот пример взят из литературы, а литература не всегда точно отражает социальное или моральное содержание культуры. Однако, события, представленные в этом отрывке, независимо от того, насколько подлинно их описание, безусловно, воспринимались с большой опаской в общественной жизни того времени. Недавно созданная Империя принимала меры против зримых и незримых опасностей. Вторжение в Рим религий и суеверий с Востока считалось, как и всегда, нежелательным, и Вергилий в «Энеиде» с осуждением относится к восточной магии. Правительство империи постаралось обезопасить общество от прямого вторжения магии, но что оно могло поделать с восточными мифами и ритуалами, проникавшими практически во все сферы жизни? Поначалу императоры без особого желания позволяли обожествлять себя, да и то лишь в восточных провинциях, но со временем признание божественной сущности власти стало краеугольным камнем, на котором проверялась лояльность рядового римлянина государству. Церемониальный характер правителя-божества, конечно, противоречил основам христианской веры, однако не подразумевал ни сверхъестественной силы, ни сверхъестественного знания, присущих христианству, а именно с ними и боролась римская власть, справедливо полагая их угрозой государственной политике.
Если ненасытное любопытство Божественного Юлия могло себе позволить чисто интеллектуально изучать самые разные движения духовной жизни в империи и даже кое-что заимствовать из усвоенного, то его преемникам приходилось более тщательно защищать свои интересы. Угрозой для них представлялось любое гадание, любые предсказатели — храмовые жрецы или частные гадатели — все они со своими прорицаниями могли вызвать смуту в обществе. Например, вопросы о вероятной продолжительности жизни Императора, независимо от того, как будет произведен поиск ответа — по движению небесных тел или по знакам из царства мертвых — очевидно подрывают основы стабильности государства; а ведь люди интересуются и ближайшим будущим Империи. Гай Меценат[4], с опаской относившийся к недавно обретенному миру, посоветовал своему господину Августу запретить все виды гаданий и колдовства. Август, поразмыслив, согласился и издал соответствующий эдикт. Он вернул значимость древнеримским храмам; восстановил родовые обряды; и в то же время заставил сжечь все гадательные книги числом около двух тысяч. Любые обращения к колдунам и прорицателям были запрещены под страхом смерти. Ни Император, ни кто-либо из его подданных не должны подвергаться воздействиям со стороны каких-либо потусторонних сил или получать любые сведения магическим образом. Его преемники время от времени обновляли эдикт и следили за его исполнением.
Таким образом, достигался политический результат, которого, собственно, и добивалась власть: отныне любое колдовство объявлялось злодеянием, направленным против жизни или имущества. Вопросов веры императорский указ не касался. В принципе, власть не возражала против того, чтобы кто-либо изучал расположение звезд на небосводе или произведения греческих поэтов. Так же власть не препятствовала христианам вместо Юпитера поклоняться Иисусу. Естественно, со временем пришлось принимать меры против христиан, как прежде они принимались против прорицателей, и по той же самой причине — христианство стало представлять политическую опасность. В качестве примера можно вспомнить рассказ Тацита[5] о заговоре Либона Друза. Сенатор Фирмий Кат сознательно толкнул молодого Друза из рода Скрибониев на опасный путь. Кат говорил с ним о величии его семьи; искушал роскошной жизнью; и в конце концов склонил легковерного юношу к увлечению предсказаниями халдеев, таинственными обрядами магов и снотолкователями. В итоге Либон дошел до того, что упросил некоего Юния вызвать заклятиями из подземного царства тени его великих предков. Юний тут же донес на Либона консулам. Либона вызвали в Сенат и Тиберий предложил ему объяснить свое поведение. Обвинение представило совершенно нелепые письма Либона, например, в одном из них он спрашивал магов, будет ли он настолько богат, чтобы покрыть деньгами Аппиеву дорогу[6] вплоть до Брундизия. Среди документов обвинения было и письмо, в котором против имен Цезаря и некоторых сенаторов рукой Либона были проставлены зловещие таинственные знаки. Либон отрицал свою причастность к этому письму, тогда было принято решение допросить под пыткой его рабов. Но древнее сенатское постановление запрещало пытать рабов, когда дело шло о жизни и смерти их господина. Тиберий приказал выкупить рабов Либона, чтобы на законном основании подвергнуть их пыткам. Дело было
