студентов.
Наконец Анна Сергеевна поняла, что не сможет донести до них благую истину, которую внезапно постигла в тот вечер, когда ударилась головой об ступень входа в церковную лавку. Она погрузилась в болезненную меланхолию. Не зная, вернется ли на работу, взяла отпуск, во время которого ничего не делала, никуда не ходила, только спала, ела и читала собрание сочинений святителя Игнатия Брянчанинова в восьми томах.
Она уже не допускала к своему телу ни мужа, ни Климентия, а ночами во сне потела, маялась и отгоняла от себя ангелов блуда, исступленно размышляя во время бессонниц, чем она может быть полезна Отечеству и как жить дальше. Ангелы блуда обиделись на Анну Сергеевну, и она перестала слышать нежный шелест их крыльев.
Она прекратила ухаживать за собой, называя это исконной естественностью тельного бытия, и томилась идеей переехать из Москвы куда-нибудь за Урал, в тайгу, и жить там в шалаше, невзирая на январские холода. Бездуховными домашними роботами-помощниками Анна Сергеевна тоже перестала пользоваться – принципиально.
Анна Сергеевна стала выглядеть так плохо, что муж Александр, изредка навещавший ее, обратился за помощью к Климентию, который согласился помочь и проинструктировал его, велев подготовить необходимое. Они договорились, как будут действовать.
Через неделю, ночью, Александр заехал за Климентием на своем отечественном водородном лифтбеке «Победа» брусничного цвета и отвез его к дому на Дмитровском шоссе, где жила Анна Сергеевна.
– Идите, Климентий Михалыч, – сказал Александр, – там все готово: квадратное зеркало, граммофон и четыре канарейки в клетке. Принес всё, что вы просили. Анну я надежно зафиксировал. Подожду здесь, у подъезда, чтобы не мешать вам, дверь в квартиру не заперта.
– Хорошо, – задумчиво ответил Климентий, – но канарейки нам позже понадобятся.
Чтобы поддерживать себя в форме, Климентий пошел на тридцать девятый этаж по лестнице.
На площадке между третьим и четвертым этажами спал человек в серой шинели с погонами титулярного нейросоветника, а рядом валялось несколько пустых флакончиков из-под гормонов.
На восьмом этаже было темно – не горел светильник.
На двадцать четвертом этаже кто-то написал на стене черным маркером: «Кошка владеет мышью, пока не съест ее»; ниже была нарисована лесенка, ведущая в костер, подпись под которым гласила: «За Русь во Ад спущусь!» А на противоположной стене, в одно слово: «смертьблаго».
Поднявшись на тридцать девятый этаж, Климентий достал из портфеля и надел черную, расшитую зеленым растительным узором епитрахиль, взял в руки требник в переплете из тисненой кожи и вошел в квартиру.
Анна Сергеевна лежала в спальне голая, с растрепанными волосами, крестообразно привязанная за руки и за ноги к балясинам по углам кровати.
– Головушка моя бедная, зачем ты пришел? Проклятый! – завопила она не своим голосом, дико глядя на Климентия, и стала плеваться, потом зарыдала, приговаривая: – Знаю тебя, собака, знаю тебя, бородатая жопа! Брысь, брысь!
Рядом с кроватью на тумбочке стоял антикварный граммофон, а на полу лежало большое квадратное зеркало. Климентий, радуясь тому, что Александр приготовил все, что надо, достал из портфеля пластинку на семьдесят восемь оборотов, положил ее на блин граммофона, покрутил ручку завода и опустил иглу. Несколько секунд слышалось потрескивание, затем прозвучали три погребальных аккорда на рояле в миноре, и скорбно-грассирующий тенор запел:
– Я не знаю, зачем-м-м… и кому это нужно-о-о…
Песня сразу придала Климентию сил, он впал в транс и представил, что на поясе у него появилась светящаяся шпага. Климентий даже почувствовал ее тяжесть и подумал, что надо стараться не задевать шпагой окружающие предметы.
– Кто послал их на сме-ерть недрожавшей руко-ой… – продолжал петь Вертинский.
Анна Сергеевна задергалась.
– Во имя Отца-а и Сы-ына и Святого Духа, – произнес Климентий нараспев.
– Свиного уха! Родина-мать зовет! – крикнула Анна Сергеевна в ответ.
Климентий понял, что дело будет непростым. Он пока не знал, что именно терзает изнутри бедную Анну Сергеевну.
– Целова-ала покойника… в посиневшие гу-убы, – доносилось из медной трубы граммофона, – и швырнула в свяще-енника обручальным кольцом!..
Климентий, раскрыв требник, стал читать очистительные молитвы об изгнании неведомого духа из Анны Сергеевны, а она ругалась последними словами и пыталась высвободиться из пут.
– Как облако открывается ключом ве́тра, так и я открываю рабу Божию Анну! – громко вещал Климентий. – Как звезда стрясается с неба, так и я вытрясаю из Анны гостя непрошеного! Как утряну зарю топором можно пересечь, так и тебя, тварь неведому, я сокрушаю! Как младой месяц можно рукой во тьму толкнуть, так и тебя, нежить поганая, я отгоняю!
В конце каждой молитвы Климентий спрашивал:
– Выйдешь ли ты?
– Нет, не выйду, мне и тут хорошо! – отвечал глухой голос из Анны Сергеевны, а она при этом даже не открывала рта.
– Выйди!
– Нет!
– Назови свое имя! – велел Климентий.
– Я есть Благо! – ответил голос.
– Опусти-или их в ве-ечный поко-о-ой… – проблеял Вертинский и умолк. Еще некоторое время слышались фоновые шумы, и пластинка кончилась.
Климентий стал читать молитвы быстрее, держа требник в левой руке, а правой выхватил из ножен светящуюся шпагу и три раза рассек ею воздух над ложем Анны Сергеевны, начертав перевернутый треугольник.
Тогда гость из ее утробы закричал:
– Ох, тошно, тошно мне! Ой, боюсь, боюсь, боюсь! Ой, тошно, тошно мне, выйду, выйду, не мучь меня!
Климентий положил конец епитрахили на лоб Анны Сергеевны. Она завизжала, как кошка. На ее лице и груди выступили капли пота.
Климентий поднял с пола зеркало, поднес к ее лицу и приказал:
– Выходи!
В ту же секунду Благо, похожее на бледный шар, бесшумно скользнуло в зеркало.
«Опять это Благо, – подумал Климентий. – Жаль, что его нельзя уничтожить, а можно только заговорить и на время перехитрить».
Анна Сергеевна потеряла сознание.
Она была здорова.
Климентий достал из портфеля флакон с лунной водой, настоянной на зверобое, и окропил этой водой Анну Сергеевну. «Пару суток теперь проспит, – подумал он, – намаялась, сердешная».
Шпага на его поясе погасла, затем исчезла.
Климентий развязал веревки, которые держали Анну Сергеевну. Она осталась лежать в той же позе, раздвинув ноги.
В комнате было жарко, и Климентий вышел проветриться на полукруглый незастекленный балкончик, заваленный вещами, которые Анне Сергеевне было то ли жаль, то ли лень выбросить: коробка со старой самоочищающейся одеждой, гастро-принтер для производства пельменей, использованные картриджи к нему, чугунный фамильный утюг начала двадцатого века, надорванная подушка с регулятором сна, стопка журналов «Императорский контроль» за 2046 год, напечатанных на настоящей бумаге, несколько винтажных стеклянных пивных бутылок разного объема и цвета, остатки материалов от последнего ремонта квартиры и синтетическая розовая ёлочка со звездой, купленная год назад на Праздник Нового Эона. Все это было
