и его
Божественные логосы и фатум —
Всё как бы порожденье фи́гово́,
Зачато в несварении проклятом.
* * *
И волкам, и собакам юным
Выдан был от начала мира
Дар стремленья ко вкусным лунам,
Что подобны головкам сыра.
Их, животных на вид суровых,
Лик луны восхищает очень —
В полнолуние псы готовы
Вторить воем феерии ночи.
На свободе ли волки скачут,
Иль в неволе бряцают цепью —
Все тоскуют они, и плачут,
И дивятся великолепью.
И тоска их, и восхищенье,
И свобода, и несвобода —
Всё теряет своё значенье
В миг, когда велика природа,
В миг, когда кто-то звёздные руны
Рассыпает по ткани мира,
Зажигает вкусные луны,
Что подобны головкам сыра.
* * *
Избавь меня, Господи, от сомнений;
Сделай жизнь мою, Господи, тихой и ровной;
Излечи от терзающих размышлений
О ненужности нашей пустословной.
Дай зренье мне, Господи, да такое,
Чтоб в жизни жестокой и несправедливой,
Узреть проявленье Твое всеблагое
К нам, недостойным и суетливым.
Мясник и фартук
С утра открывая лавку,
Кивая редким прохожим,
Мясник, как писатель Кафка,
Весь чистенький и пригожий.
Он, день начиная рабочий,
Натягивает фартук,
Который отстиран не очень,
Старательно, но без азарта.
И фартук тот неприятен,
Как взгляд на невестку свекрови, —
Разводы от старых пятен
Напоминают о крови.
Но тут ничего не поделать,
Ведь смерть — это часть сюжета.
А фартук — обычная мелочь,
Его ремесла примета.
Мясник целый день в заботах,
Он мясо старательно рубит.
Проделывает работу,
Которую люди не любят.
Потом, выходя в перерыве
На перекур из лавки,
Он выглядит некрасиво,
Как Джек-Потрошитель, не Кафка.
Он курит и струйки дыма
Пускает в пространство туго.
А все, кто проходит мимо,
Обходят его по кругу.
Не то, чтоб какие-то черти
В глазах его строят рожи,
Но будто дыхание смерти
Отталкивает прохожих.
Суров и немногословен,
Как древний шумерский Ма́рдук,
Мясник не стесняется крови
Которой забрызган фартук.
Ведь вечером, закрывая
Пропахшую смертью лавку
Он снова станет, как Кафка…
А кровь? Ну, работа такая.
* * *
Двадцатый век… Ещё бездомней,
Ещё страшнее жизни мгла,
Ещё чернее и огромней
Тень Люциферова крыла…
А. Блок
Люциферовые тени — в двадцатом,
Сатанинские хвосты — в двадцать первом.
В каждом веке есть всегда годы ада,
Есть у нас, чем раздраконивать нервы.
Не увидим мы отличие счастья
От несчастья, а принцессы — от стервы,
Если только перед вёдро ненастья
Не расскажут, как оно в двадцать первом.
Numb3rs: «Всё вокруг — числа…»
Здесь мудрость. Кто имеет ум,
тот сочти число зверя, ибо число
это человеческое; число его
шестьсот шестьдесят шесть.
Откр. 13, 18
Чтоб описывать чудища, числа нужны и слова:
Восемь ног, восемь рук, восемь крыльев, одна голова.
Если как-то подкрасться, чтоб сверху его обозреть,
Восьмикрылого ангела сумеем в нём разглядеть.
Если ж взгляд на него мы откуда-то снизу бросим,
Он покажется бесом восемьсот восемьдесят восемь.
Слишком часто зависит от точки обзора ответ,
То ли дьявол парит пред нами, то ли дарящий свет.
Лучше забыть о восьминожии и восьмиручии вовсе,
Пусть останется ангелом восемьсот восемьдесят восемь.
В Откровениях сказано, умный да сумеет счесть
Числа зверя, которых не шестьсот шестьдесят шесть.
Бесконечное множество их, но они — просто слова.
Точек зрения тоже много, но есть одна голова.
* * *
Тешусь я мыслью неумной, что мир лихорадит
Лишь по одной причине:
Это в параллельных вселенных негры грабят
Книжные магазины.
Навеяное картиной Джека Ветриано
Чуть неглиже расшторив,
Посвечивая грудью,
Глядела на сонное море
И даль увлажняла грустью.
Ведь кофе уже наскучил —
Хотелось чего покрепче.
А море плохому учит —
«Давай уж напейся!» шепчет.
Напьюсь, непременно стану
Остатки вечерней грусти
Топить в глубине стакана —
Пока не напьюсь, не отпустит.
* * *
Спионерившим стихи мои — радости,
Пусть доставят они вам удовольствие.
Плагиат — всего лишь мелкие шалости,
Что отнюдь не нарушают спокойствие.
Непоэтам ведь порой тоже хочется
С музой почудить опосредованно
Через наш лихой фонтан стихотворчества,
Через то, что критиком не исследовано.
Что там копирайт, контрафакция?
Подражание есть дело привычное.
Тексты — это лишь информация,
Зарифмованная ли иль обычная.
Хорошо то, или плохо — неведомо,
И узнать — не стоит даже надеяться.
Как Екклизиаст проповедовал:
То, что делалось, то вновь будет делаться.
Всё, что тырилось, и впредь будет тыриться.
Ну, так пусть же это тырится с радостью.
Будет стих мой спионеренный шириться
Через плагиат с разудалостью.
Возьми БГ к реке, положи его в воду, учи искусству, наконец, быть смирным
На обезвоженную реку
Учить искусству смирным быть,
Никто не сможет человека
В раз взять и в два — переместить.
Там есть условие такое,
Что надо в воду положить.
Но как? Течение речное
Давно подрастеряло прыть.
Покрылась тиною и ряской
Малоподвижная вода.
Я б клал людей в неё с опаской,
А уж несмирных — никогда.
И так учение искусству
Быть смирным — малочтимый труд.
А тут ещё с водою грустно,
Река уж — ни река, ни пруд.
И значит новых усмирённых
Жизнь не добавит нам уже,
Лиц неудовлетворённых
В их неглиже.
* * *
Ах, как две наших сущности —
в принципе разные,
Плотно схвачены временем
в нечто одно:
Тошно-сочное, яркое —
и слегка несуразное,
Как «Алжирские женщины»
версии О.
* * *
Наш выбор сделан. Мы, надеюсь,
Не бурида́новы ослы,
И выберем, не канителясь…
Хоть муки выбора милы.
Милы иллюзией, что можем
Мы выбором своим сменить
Процесс с названьем «Лезть из кожи
Вон» — на процесс с названьем «Жить».
* * *
А кофе с утра в октябре, на балконе —
Не тот, что с утра в июле.
Не выйдешь свободно в неглижном хитоне,
Выковыривая козюли.
Не сядешь истомно в плетёное кресло,
Поскрипывая ротангом,
Любуясь природой, что словно воскресла
В свете с восточного фланга.
А будешь давиться горячим напитком,
Думой одной влекомый:
Укрыться а-ля осторожным улиткам
В уюте тёплого дома.
Но я всё шепчу, не по форме одетый,
Рифмованные
