«Ангел света» – книга, как бы вобравшая в себя все основные мотивы творчества Оутс, но придавшая им ту идейную четкость, которой так недоставало иным произведениям писательницы. Читая эту книгу, нельзя не ощутить, насколько властно над Оутс умонастроение, типичное для поры ее писательского дебюта. Ведь центральная мысль, или, точнее сказать, главное побуждение Оутс (а отчасти и Апдайка), – неприятие плоских утилитарных принципов, унылого рационализма и всего тягучего «нормального» быта среднего американца, доверчивого к россказням насчет безоблачного счастья, которое принес с собой потребительский рай. А это побуждение прежде всего и определяло интеллектуальную атмосферу 60-х годов в США, да и едва ли не повсюду на Западе. Оно становилось основным стимулом для веяний протеста, или «контестации», как ни многообразно они проявлялись – от студенческих беспорядков до быстро растущих коммун хиппи, от наивных программ «терапии сознания» до серьезной критики системы ценностей буржуазного мира.
Ни Оутс, ни Апдайк не были связаны с движением «контестации» впрямую. Но для них обоих важнейшее значение имел круг идей, заявленных этим движением, и вся социальная и этическая проблематика, которую оно сделало повышенно актуальной.
Предпринятая в 60-е годы попытка радикального обновления духовных ориентиров и нравственного самочувствия американского общества не удалась. Раздираемое острейшими внутренними противоречиями, движение «контестации» сошло со сцены, обрекая на идейный кризис тех философов, культурологов, писателей, которые с чрезмерным энтузиазмом восприняли его расплывчатые лозунги. Такова была и судьба Оутс.
Апдайк, достаточно скептически относившийся к реальным возможностям, которые открывались даже в пору апогея «контестации», с меньшими потерями пережил ее закат. Правда, и в его творчестве тот резкий перелом общественного настроения, который был отмечен за океаном к началу 70-х годов, отозвался по-своему ощутимо, придав отчетливый привкус нигилизма некоторым произведениям, созданным Апдайком в тот период.
Все это, однако, не поколебало приверженности обоих писателей к тому духовному «контексту», в котором происходило их творческое формирование. Оба они так и остались людьми 60-х годов, уже слишком искушенными, чтобы по-прежнему принимать на веру тогдашние смутные идеалы, но сохранившими необычайно острое ощущение коренной несовместимости понятий потребительского общества и представлений о разумной и неущемленной человеческой жизни.
И, приобретая самые разные формы, через их книги протянутся, в сущности, одни и те же конфликты, порождаемые неотступным, хотя и не всегда сознаваемым героями, чувством тоски и бесцельности, жаждой каких-то решительных перемен, иллюзиями «другой» жизни – и неспособностью к ответственному выбору, анемией духа.
В менявшейся социальной ситуации такие коллизии, конечно, могли наполняться несходным содержанием. Порой сатирическим. Порой жестоким. А случалось, мнимофилософичным, как у Оутс в ее романах-фантазиях вроде «Страны чудес» (1970), где персонажи устремляются «за грань сознания», надеясь хотя бы там обрести прибежище от целесообразных жизненных установок большинства.
Но конкретная подоплека всех этих подчас саморазрушительных порывов, таких обычных для героев Оутс и Апдайка, никогда не исчезает из виду. Так или иначе непременно даст себя почувствовать свойственное им всем недовольство порядком вещей в слишком прагматичном, слишком утилитарном мире, где рационализм, подавляющий все индивидуальное, доминирует даже в сфере глубоко личностных отношений, не говоря уже о принципах социальной организации.
Эта неудовлетворенность может быть запрятана где-то очень далеко в тайниках души и еле заметно тлеть годами, даже десятилетиями. И все равно она когда-нибудь вырвется на поверхность, заявив о себе яростью вызова всему, что почитается «нормой», или горькими сетованиями о попусту растраченных годах, или поиском мистического откровения – жестом, поступком, духовным переворотом, быть может, и губительным в своих последствиях, и тем не менее ясно говорящим о тупиках конформизма и бесплодии существования по инерции, способного лишь иссушить, обесчеловечить жизнь.
Разумеется, честь открытия этой проблематики принадлежит не Апдайку и не Оутс – ведь, собственно, те же самые конфликты можно обнаружить еще у романтиков. Но в американской литературе 60-х годов они, пожалуй, впервые воплотились как коллизии, в каком-то смысле центральные для всего общества, во всяком случае, знакомые из непосредственного опыта и самым неприметным «маленьким людям», сколь бы обезличенной и бесцветной, по беглому впечатлению, ни показалась их будничность. В те годы что-то существенно менялось для множества рядовых американцев, вкусивших от сомнительных благ «цивилизации потребления» и начавших осознавать, насколько она далека от действительно разумного и гуманного мироустройства.
Происходил медленный, но глубокий сдвиг представлений о ценностях истинных и ложных и о том, для чего живет человек. Вот эту перемену в самосознании «массы», презрительно третируемой «леваками», и донесли произведения Апдайка и Оутс, созданные в 60-е годы. В них выразился новый взгляд на стародавние иллюзии и жизненные принципы буржуазного свойства, утрачивающие свою притягательность даже для тех, кто не привык задумываться ни о чем, кроме плоско понятого успеха. В них возник важнейший для американской прозы мотив духовного, нравственного вакуума, и непереносимого, и неизбежного для человека, слишком долго поклонявшегося ложным богам.
Реальная драма времени, которая была показана в этих книгах, воспринималась как продолжение, а в чем-то даже и завершение процесса, охватывающего всю социальную историю США нашего времени, – разочарования в «американской мечте» о сообществе свободных и равноправных людей. Доверие к «мечте» обернулось трагедией, и об этом написаны «Кентавр» и «Сад радостей земных», выразившие характернейшее настроение своей эпохи.
«Кентавр» в этом отношении был произведением особенно значительным: и по содержательности конфликта, и по своеобразию художественного решения. Сегодня, когда мы хорошо знаем книги Хулио Кортасара, Макса Фриша и других прозаиков, нашедших разные способы воплощения злободневных проблем в рамках сюжетов, позаимствованных из классической мифологии, необычность «Кентавра», быть может, ощущается не так остро, как она ощущалась первыми читателями. И все-таки она не стерлась даже через два десятилетия после появления романа Апдайка.
Как всякое подчеркнуто нетрадиционное произведение, он вызвал немало споров. Полемика развернулась прежде всего вокруг мифологических параллелей, постоянно используемых в этой истории школьного учителя Джорджа Колдуэлла из глухого провинциального городка в штате Пенсильвания. Они как бы придают повествованию дополнительное измерение, которое многим критикам показалось излишним и лишь затемняющим сущность изображаемых коллизий. На страницах Апдайка воспроизводится античный миф о кентавре Хироне, которого случайно ранил отравленной стрелой Геракл. Хирон обладал бессмертием, но отказался от него, принеся себя в жертву, чтобы бессмертие было даровано Зевсом другому герою – Прометею. Не чужероден ли этот мотив событиям, происходящим в самой что ни на есть заурядной американской школе и вовлекающим в свой ход людей, которые, кажется, менее всего схожи с божествами древних? Не выглядит ли на таком фоне лишь изощренным формальным приемом, орнаментальным украшением весь мифологический образный ряд?
