последнее чувствуется в городе при оживленном движении. Была пятница. Только что вынесли плащаницу, и по улицам ходили богомольцы, совершая обычный обход по церквам или костелам. И я пошел и по церквам, и по костелам. В костелах в это время не так, как в наших церквах. Огромный, с каменным полом, с рядом скамеек и резным алтарем в конце -- он погружен в таинственный сумрак. После ясного солнечного света, после весеннего тепла в нем и темно и холодно, и в глубине его каменных сводов гулко раздаются шаги. Молящихся почти не видно, но вдали, сбоку мерцает слабый свет. Там и молящиеся. В глубине ниши устроена пещера. Среди цветов и растений лежит фигура Спасителя. Словно труп Богочеловека, со следами терниев на лбу, с кровоточивой раной в боку. Свет с боков и снизу освещает только Его бледную, измученную фигуру, а перед пещерою, протягивая к Нему руки или распластавшись, лежат и стоят молящиеся. И вдруг раздается музыка: тихая, нежная мелодия на скрипке... Потом, когда выйдешь и увидишь ясный весенний день и после мрачной сырости почувствуешь тепло, то весь проникаешься каким-то неясным смущением... На улице я встретил двух товарищей, и мы вместе стали совершать обход. -- У заутрени будешь? -- спросил меня Краснов. Мне захотелось хвастнуть. -- Нет. Пойду на охоту. -- Что-о? Это, правда, казалось изумительным, но, быть может, это самое изумление и оказало влияние на мое решение. -- К ямам пойду -- ответил я с видом полного равнодушия, -- там заночую, а утром домой. -- Ну, ну, -- сказал Краснов, качая головой, -- я уж матери не скажу про это. Скажу, что ты отозван. -- А что? -- Она звала тебя разговеться. Я снова почувствовал себя смущенным. А погода была на-диво. ч Я подумал, как удивительно хорошо должно быть там, на озерах, окруженных орешником и свежей молодой березою. -- Пожалуй, и не говори. Мне всё равно... -- Нет, нет! А то она страх как на тебя рассердится, -- сказал Краснов. Я зашел к Казюку в лабораторию (он жил при училище) и сказал ему, что согласен. Казюк очень обрадовался. -- В три часа зайду. -- Заходи в три... III. На мое счастье в эту пору Ануся была в костеле. Я надел высокие сапоги, сумку с патронами, ягдташ, накинул пальто и вышел тотчас, едва явился Казимир с двумя ружьями. Казимир вместо сумки имел большой холщевой мешок, и в его обычном костюме были только переменены сапоги. Мы зашагали и скоро вышли из города. Крошечная Вилейка разлилась, как озеро. Кругом зеленела трава, и, едва мы перешли Крестовую гору, как красота расцветающей природы охватила меня чарующей силой и заставила забыть всякое смущенье. А, собственно, ничего особенного не было. Огромный луг, покрытый прошлогодней травою, на котором кое-где еще белели пятна нерастаявшего снега, на далекой окраине черный лес, и надо всем синий свод ясного неба. Ничего особенного, а сердце охватывало умиление, и чувствовались и сила, и бодрость, и вера во что-то светлое, радостное. -- Смотри, как хорошо! -- сказал я. Поспеть бы, -- ответил равнодушно Казимир, отмеривая гигантские шаги. Мы поспели часам к семи на место. Ямы, -- это -- ряд небольших озер, разбросанных по огромной, но редкой березовой роще. Мы остановились подле одного, выбрали место и расположились закусить. -- Я-то не буду: грех, -- серьезно сказал Казимир. -- А охотиться не грех? -- Да, ведь, иначе всё перебьют... -- ответил он. Я съел пару яиц, запил холодным чаем и, завернувшись в пальто, сел у ствола березы. Перед нами, сквозь куст орешника, растянулась зеркальная гладь озерка. Ровным полукругом очерченный берег на другой стороне весь покрыт был орешником, и гибкие ветви свешивались над водою, а позади их белели стволы берез, а между ними синело небо. И вокруг безмятежная тишина. Солнце медленно спускалось к закату, и в природе было так дивно, прекрасно. Я сидел погруженный в какие-то неясные грезы, а Казюк, бормоча что-то себе под-нос, зарядил ружья, уложил их рядом, разложил свои доспехи и стал что-то стругать ножом. Я сидел и, вероятно, заснул. Думаю, что заснул, потому что не сразу пришел в себя, когда Казимир толкнул меня, и солнце уже сменилось ясным месяцем, от которого было почти так же светло в прозрачном, чистом воздухе, как днем. IV. Что такое? А? -- вздрогнув, заговорил я; но Казюк зашипел, стиснул мне руку и только дернул головою вперед. Я взглянул -- и замер. То же озерко лежало гладкое, недвижное, как зеркало, окруженное, словно рамкою, кустами орешника, но посредине его величаво плавал огромный белоснежный лебедь. Видали вы лебедя на свободе, дикого лебедя? Вот, царь-птица! Белизна его перьев ни с чем несравнима. Огромный, изящный, с длинной шеей, которая извивается и колеблется с несказанной грацией; и он движется, не возмущая глади воды, не делая никаких видимых движений, словно несет его в тишине природы неощутимый ветер. И вдруг этот красавец взмахнул крыльями и вытянул шею, и в тот же миг над нами прошумело что-то, и на гладь озера опустился другой лебедь. Теперь их было двое. Месяц освещал их серебряным светом, и я вспомнил сказку о принцессах в лебединых перьях. Они выходят на берег и сбрасывают с себя эти белоснежные одежды... Я замер и молился. До сих пор я помню это ощущение трепетного восторга. Вдруг до моего слуха донесся щелк взводимых курков, и подле меня блеснул ствол. Мною овладел ужас. Я схватил Казимира за плечо. Он опустил ружье и взглянул на меня. -- Хотите первый'? -- Нет! Не стреляй, Казюк, -- заговорил я. -- Смотри, как прекрасно... -- Что-о? -- Смотри, как они прекрасны. Разве они думают о смерти? Казюк, не стреляй, милый! Ведь, это гадко. Подумай, Казюк! -- Глупство! Для чего же мы тащились... Тссс!.. -- зашипел он на меня и поднял ружье... А в этот миг по воздуху вдруг разнесся удар колокола. -- Бом! -- Бом! Бом!.. -- загудело в воздухе. Я не выдержал. -- Не смей! -- закричал я исступленно. Лебеди вздрогнули, вытянули шеи, взмахнули крыльями и поднялись на воздух. -- Летите, летите! -- закричал я, едва сдерживаясь от плача. -- Да вы с ума сошли! -- крикнул сердито Казимир. -- Лучше побежим в город. Христос воскрес! Понимаешь ты это?.. Он вдруг улыбнулся и ответил:
