углем, дровами, пивными бочками. Тащили их рослые, степенные мерины. Они придавали улице не только стародавний облик, но и видимость незыблемости установленного миропорядка.
По фасаду дома, обращенному к парку, размещалось множество лавчонок. Самой знаменитой из них была кофейня. Длинной, сводчатой формой, полумраком, затейливой смесью благовоний она напоминала суетливо-гостеприимный подземный переход. Соседствовала с ней лавочка, набитая бакалеей местного и заморского происхождения. Тут же велась торговля нитками, галунами и прочим товаром для белошвеек и портных, рядом благоухала парфюмерия под загадочной, весьма деликатной вывеской «Все для мужчин» и наконец — писчебумажный магазин. Магазин процветал как нельзя лучше, но вовсе не благодаря расположенным здесь разнообразным учебным заведениям. Молодежь ходила туда просто любоваться забавным видом его владельца. Это был мужчина в расцвете сил, брюнет с английскими усиками, человек предприимчивый и буквально помешанный на величии и красоте Праги. Он вобрал себе в голову, что именно этот, и никакой другой, дом был местом действия захватывающей повести «Королева колокольчиков». А разве не поставлен прямо против его магазина, в парке под сводом яворов, памятник прославленной писательнице, автору этой повести? И разве не жила эта редкостная женщина на другом конце этой широкой площади? На эту тему он даже разразился фельетоном в воскресном приложении «Национальной политики». И с этого момента возомнил себя знатоком и просветителем, в чем не забывал уверять — размахивая при этом газетной вырезкой с фельетоном — своих клиенток возраста нераспустившихся бутонов. И конечно же, помимо любезных услуг, он награждал их и высоким званием «королевы колокольчиков».
Нельзя не упомянуть о входе в дом. Отталкивающем, словно разверстый рот бродяги. С одной стороны к нему лепилась смиховская пивная, с другой — жалкий фруктовый ларек не менее жалкой, обиженной судьбой, мужем и отцом — оба были горькими пьяницами — женщины по имени Ружена. Зловонный темный подъезд был увенчан грубо зарешеченным окном душной каморки дворника. Вход вел к крутой деревянной лестнице и еще к одному сводчатому гулкому проходу в просторный двор — рай детских игр и путешествий.
О, как далеко было от его грязных, вечно мокрых булыжников до жалконьких звезд, которые, несмотря ни на что, все-таки продолжали сиять над городом.
Из этого самого большого и самого оживленного двора можно было пройти в другой и третий, пока не упрешься в высокую гладкую стену, ограждавшую в те поры знаменитую гимназию от сей благородной школы жизни. Слева от стены печально доживали свой век останки некогда великолепного сада. Впереди стоял летний домик, в давнем прошлом безусловно прелестный. Но время надругалось над его игривым очарованием, корысть и нужда разделили его изящный интерьер на два убогих жилища. Новые хозяева отбили нежную лепнину, забелили непристойные изображения обнаженных фигур на плафонных медальонах. Вот и не стало задней части мускулистого Зевса, уносящего в образе могучего белого быка бесконечно счастливую Европу.
Именно этот оскверненный домик — по сомнительной версии широко образованного владельца писчебумажного магазина — и был вынужденным прибежищем, вернее, тюрьмой бедного слуги, которому богатая и жестокосердная госпожа приказала убить неугодного ей друга, а возможно, любовника своей несчастной замужней дочери. Слуга, разумеется, исполнил приказ, однако злополучная дочь спесивой госпожи Неповольной сошла с ума. Ну да это и понятно! Удивительно другое: что галантный торговец пытался завладеть вниманием девушек историей столь мрачной, а с точки зрения их шестнадцати легковесных лет — попросту комичной.
Посреди бывшего сада был разбитый фонтан. Из раковины бассейна вырастал невысокий столбик — некое подобие стебля нежной брюссельской капусты, а наверху восседала фигура, точнее, лишь торс фигурки, бесспорно мужского пола. Куда более отрадным был вид у раскидистого ракитника, называемого еще «золотым дождем». Когда он цвел, пахучее золото лилось рекой. Здесь радовали глаз и высокая, пронзительно душистая белая акация, могучий каштан, заросли боярышника и сирени, розовые кусты, карабкавшиеся по корявым стенам обветшалого дома.
В переднем крыле, в той части дома, что выходила на покатую улицу, а также к площади, жила семья, некоторым образом выделявшаяся среди прочих его обитателей. Семья, носившая фамилию Томашеки, занимала просторную квартиру, которая во времена процветания дома вполне могла называться «патрицианской».
Ян Томашек, приятный на взгляд господин с седой бородкой, вышедший на пенсию директор городской мужской школы у храма св. Штефана в Новом Месте пражском, в этом доме, в этой квартире родился. Это обстоятельство он считал замечательным и на редкость удачным. Сеятель просвещения и прогресса, этот господин первый провел в свое жилище электричество, сменившее керосиновую лампу — в ту пору они же были не предметом моды, а необходимостью. Соседи на это чудо приходили смотреть и, вполне возможно, действия Яна Томашека почитали за проявление греховности и высокомерия, предшествующих, как известно, падению.
С открытой деревянной галереи, нависающей над одним из многочисленных двориков, можно было попасть прямо в кухню. В те времена так обычно и строили. Кухонное небольшое оконце наподобие бойницы — ибо стены дома были толстенными — глядело на упомянутую галерею, поэтому кухарка могла со всей удобностью наблюдать за происходящим снаружи.
У супругов Томашеков был единственный сын, по отцу и деду нареченный Яном. Дочь в семилетием возрасте умерла от скарлатины, и сын, много младше покойной дочери, стал родительским утешением и отрадой. С очевидным успехом он окончил курс «пэдагогики», как тогда говорили, и после каникул, в возрасте двадцати трех лет, поступил на неоплачиваемую должность практиканта в школу на Градке, чтобы там твердой рукой муштровать неугомонных подростков с Подскалья и Вышеграда и обучать их родному языку, математике и геометрии. Он преподавал им также немецкий, который после переворота стал временно нежелательным. Успешно выдержанные экзамены и его первый в жизни самостоятельный шаг родители отметили поистине великолепным подарком.
Томашеки переделали кухню в прихожую. Поступок, бесспорно, чрезвычайный, особенно если учесть, что их подвигло на это.
Я напрочь снимаю ваше возражение по этому поводу: подумаешь, что тут особенного, какой, мол, это подарок! Нет, это подарок, да еще какой! Ведь из прихожей, где стояли уже непригодный, но подходящий к облику дома комод, обитая цветастым плюшем кушетка стиля «модерн» и этажерка — гордость хозяйки, водрузившей на ее полочки уйму нестоящих в то время безделушек (вот бы заполучить их сейчас и продать в антикварной лавке!), — вели две белые лакированные двери. Одна в кухню — бывшую столовую, за которой родители устроили себе спальню. Другая — в непременную гостиную, позади которой находилась комната молодого хозяина, пана учителя гимназии. Конечно, вы уже поняли и признали смелость — пусть и слегка сомнительного свойства —
