что я ее раскулачила. И правильно, что нашла это добро. А то лежит на изумрудах, а внучка без профессии, считай. У-ни-вер-си-те-ееет, видишь ли… Тянет ребенка в свою профурсетскую жизнь. А наша работа для нее, значит, ничтожная? Да трудом своим токмо и мозолями своими можно на жись заробить.
— Мам, ты про что? – я вошла с пахнущими морозом и снегом, начисто выбитыми половиками и услышала мамин спич из-под кровати.
— Да про камушки ее изумрудные в серебряной оправе. Да про воротнички. Обнаружила она, наша царевна, пропажу, - мать сидела на полу, хлопая ладонями по ляжкам, и была очень довольна своим рассказом, - оттого и дуется, как мышь на крупу Ишь, даже не разговаривает сколько дней со мной!
— Как? Куда пропало? – не понимала я.
— Дык отдала я все, чтобы тебя учиться-то взяли. Такого нажористого места долго еще не будет. Нинка Кряжина вон полны валенки нафурычила, выпрашивая то местечко, а я тебя туда за три счета засунула. Пусть радуется старуха, что для дела пригодились ее царские побрякушки.
— Мам, так она их мне берегла. Их еще ее бабушка носила. Больше у нее ничего от той жизни и не осталось, - я села на пол рядом с мамой и посмотрела под кровать. Небольшой чемодан, с которым бабушка вернулась из лагеря, был открыт. Он содержал в себе всего два коричневых, похожих на школьную форму платья, пару чулок и две смены белья. И ту самую лаковую черную шкатулку. Теперь ее не было.
Я замерла, вспоминая тот день, то ощущение, с каким я провела пальцем по глянцевому боку. Запах старого дерева и лака были чем-то новым. В нашем доме ничего не пахло так, как эта шкатулка. И я, не знавшая, кем была моя бабушка, думала, что она волшебница, вернувшаяся из далекой страны.
— Я лично закопала эти серьги в лесу. И когда вернулась, заехала в свой город только за ними. В железной коробке, залитой воском, сохранилась даже шкатулка, - она, хмыкнув, открыла шкатулку второй раз в моей жизни, когда мне исполнилось шестнадцать. Я уже понимала о жизни все, но нравилось вспоминать, что я считала ее когда-то волшебницей. - Никому не говори о них. Отдашь потом своей дочке или внучке. А еще я приготовлю для тебя самое лучшее кружево. Глаза уже слабы, но я осилю три тончайших, словно паутинка, - обняв меня, бабушка вдевала серьги в мои уши, любовалась мною и убирала в шкатулку, а ту в чемодан, под кровать.
Со временем бабушка снова стала мне улыбаться, но как будто лишилась чего-то большего, чем эти серьги. А с мамой она перестала разговаривать вовсе. Только отдавала свои тяжело заработанные деньги, чтобы та не попрекала и уходила в свой угол.
А вот Иван Никанорыч, тот самый начальник цеха, жена которого владела теперь моим наследством, не перестал с нами говорить. Ни со мной, ни с моей мамой. Все подговаривал, мол, старуха ваша больше имеет, как пить дать, только ее ковырнуть надо хорошенько.
Я, молодая дура, заступалась, клялась, что это не так, и доказывала, как могла. Но Никонорыч в это время высмотрел во мне что-то еще, кроме наследства. Ночами в мою смену стал с проверкой являться: мужиков на обед отправит, кран выключать и включать заставлял, а потом и вовсе залезал в кабину. А там тесно, что не развернуться. Вот и пользовался. То, мол, покажи, как это переключаешь, как то… а сам сначала аккуратно, а потом и вовсе обнаглел:
— Ты, девка не думай, что шибко умна да хитра, - сквозь зубы цедил Никанорыч, все теснее прижимаясь ко мне. - Я могу куда надо написать, и тебя вместе с твоей бабкой отправят бесплатно работать. Поняла? А щас давай фуфайку расстегай… А завтра поговоришь со своей контрой и выяснишь, где еще она прячет камешки.
Когда он полез под ватник я не выдержала и оттолкнула его. Успела только прошмыгнуть мимо да к лестнице кинуться, а он за ватные штаны схватил.
Так я и не допрыгнула до лестницы. И он меня не удержал.
Три месяца в больнице, а потом домой. На инвалидном кресле, которое всем заводом купили. Иначе лежать бы мне на кровати да в окошко глядеть. А так… так хоть по комнате передвигаться могла, да руками чего по дому сделать. А со временем в библиотеку работать взяли.
Так и началась моя взрослая жизнь.
И на этом же она и закончилась. Сначала мной бабушка занималась, а мать замуж вышла. Когда бабушки не стало, одна жила. Мать навещала, ругала меня непутевую. А потом вроде как все ровнее и ровнее стало. Я радовалась, что у нее двое сыновей родились, что не одна моя мамочка. Думала, вот теперь-то точно наладится, точно все образуется: ведь и ей помощь с детьми нужна.
Да только не вышло по моему. Говорила она мне только одно: «Чего же я столько времени на тебя потратила. Давно надо было замуж идти.».
Была у меня и подруга. Помогала, поддерживала. Все говорила, что и мне пара найдется. Да только куда там: после войны здоровым-то пара находилась не всегда, а таким, как я, и вовсе.
Пришла к своим девяноста годам сухонькой, активной старушкой. Матери давно уже не было, а братья не знались со мной, как я ни старалась. В зеркало я теперь видела в отражении свою бабушку. Так же аккуратно вела хозяйство: меняла занавески на окнах, вышивала руками и шила на машинке все, что нужно для дома и для людей, коли просили. А добрые люди помогали с банькой да с мытьем полов. Так и жила: улыбалась каждому рассвету, каждому закату. Всем, кто встречался мне, желала добра и счастья.
Пока не заснула с вязанием прямо в коляске перед окном, вспоминая старую бабушкину примету: «Солнце красно к вечеру – моряку бояться нечего». Это значило, что завтра будет солнечный день. А мне достаточно было и того, что просто будет еще один день.
