Остальные матери с сочувствием смотрели на Эстер и качали головами. Каждый день у ребенка случался очередной истерический припадок: девочка была ненормальной. На прошлой неделе она отказалась откликаться на свое имя, она настаивала на том, чтобы ее называли Маккензи.
— Ты пойдешь домой, если я буду называть тебя Маккензи? — предприняла очередную попытку ее мать. Все еще плача, но ощущая удовлетворение, девочка кивнула.
Одна из женщин сказала:
— Извините, миссис Голдштайн, но вы слишком мягко обращаетесь с ней. Ее нужно выпороть.
— Мы это уже пробовали, — устало сказала Эстер Голдштайн. С Маршей они уже испробовали практически все. И откуда взялось это безумие?
Большую часть своей короткой жизни Марша Голдштайн пребывала в уверенности, что она является покинутой дочерью какой-то богатой наследницы, которая оставила ее в еврейской семье в Бронксе, и нужно ждать, когда за ней приедут. В тот счастливый день первые страницы газет по всей стране будут пестрить сообщениями о том, что Маккензи Вандербильд, или Уитни, или Рокфеллер по какой-то причине воспитывалась под именем Марши Голдштайн на Гранд-Коркосе. И тогда она окажется в мире моды и войдет в высшее общество.
Но Марша начинала терять веру в эту волшебную сказку. Черты ее лица становились все более определенными, а тело приобретало пухлость, и все труднее было воображать сходство с Глорией Вандербильд. В семье следовали доходившие до истерик объяснения, а братья постоянно ее дразнили. На Гранд-Коркосе жил полностью сформировавшийся одиннадцатилетний сноб. Девочка откладывала свои карманные деньги на покупку журналов мод. Вероятно, она была самой юной читательницей «Вог».
Эйб Голдштайн заставлял всех своих детей изучать иврит, а по субботам ходить в синагогу. Марша всегда ненавидела религию, Она доказывала раввину, что Адама и Евы не могло быть, потому что люди произошли от обезьян. Он не смог ее переубедить, и она провозгласила, что еврейская религия — «бессмыслица». Она раньше времени садилась обедать по пятницам, а по субботам убегала из церкви в кино со своими подружками-нееврейками.
Теперь Марша остановилась перед входом в серый дом.
— Ну и что на этот раз? — спросила ее мать.
— Я не войду, если ты не пообещаешь, что заставишь всех — и папу и мальчиков — называть меня с сегодняшнего дня Маккензи. Обещаешь?
— Да! Да! Я обещаю! Я дам тебе письменное обязательство. Я позову настоящего свидетеля. Чего ты еще от меня требуешь?
Маккензи с победным видом вошла в дом. Это было первое из требований, которое она собиралась предъявить своей семье. Она начала создавать себя заново.
ПРОЛОГ ТРЕТИЙ
Колин. Прованс, Франция, 1968 год
Такие ранние травмы были нанесены моим двум героиням. Смогут ли они их перенести? Думаю, что чья бы то ни была история — это рассказ о том, смог ли он или она справиться с полученными в детстве травмами.
Я представляю вам Майю и Маккензи без всяких извинений или претенциозных заявлений о том, что «сходство между этими персонажами и живыми людьми является просто случайным». В моем повествовании — это не случайность. Мои персонажи на самом деле живые люди. Я пишу эти слова, а Майя и Маккензи действительно находятся под крышей моего дома, и этот момент — кульминационный в их сагах. Они сами завершат мое сказание о мире моды.
Сегодня в шесть часов утра собаки начали лаять, кошки мяукать, а голуби ворковать. И это удивительно, потому что в нашем сонном уголке Прованса животных приучили молчать до восьми часов. Мое прованское сокровище, Франсуа, обычно приезжает в половине восьмого, и я, как правило, просыпаюсь от умиротворяющих звуков и запаха горячего кофе. Но сегодня в шесть часов к разноголосице домашней живности примешивался звук работающего мотора. У Франсуа машины не было.
Я выглянул из-за занавеси на окнах спальни и увидел местное такси. Рядом с ним стояла чрезвычайно элегантная женщина и держала в руках франки. Итак, меня выследила первая Королева Моды. Я надел халат, сбежал вниз и распахнул входную дверь.
— Майя! Добро пожаловать!
— Колин, дорогой!
Она бросилась в мои объятия и начала рыдать, чем вызвала глубочайший интерес месье Роберта. Берет сполз ему на ухо, его такси медленно тронулось по короткой аллейке, а он одним глазом посматривал на нас. Я помахал ему рукой и обнял Майю. Я мысленно рисовал себе эту сцену, но теперь, наяву, мне не хватало слов. Тяжелые утраты всегда приводят меня в смущение, а это прекрасное существо скорбело о матери, которую всегда ненавидело. Я не знал, как следует ее утешать. «Вы еще встретитесь в потустороннем мире» могло бы звучать больше угрозой, нежели утешением.
Ситуация была вдвойне запутанной, потому что ее мать была не только моим лучшим другом, но и женщиной, которую я любил.
— Мне очень жаль, — неловко произнес я.
Майя глубоко вздохнула, откинулась назад и посмотрела на меня.
— Я рада, что ты позвонил. Я приехала, как только закончилось расследование… Мне так нужно было тебя увидеть. Чтобы просто поговорить… уехать от всех этих людей, репортеров, хищников. Они ее сломали, а теперь хотят выразить свое сочувствие. Я вдруг поняла, что из всех жителей Нью-Йорка ты был единственным, единственным… — Она вдруг замолчала и заплакала.
— Единственным, кто любил ее? — закончил я за нее, и она молча кивнула. Потом опять глубоко вздохнула и заставила меня успокоиться. Взглянув на часы, она сказала:
— Я не имею представления о том, сколько времени здесь сейчас. Я тебя разбудила, Колин?
— Боже мой, нет! Я ношу пижаму весь день…
Мы внимательно посмотрели друг на друга, она — чтобы решить, не шучу ли я, я — чтобы понять, истинной ли была скорбь или ее разыгрывали ради меня.
Даже со следами слез на лице она была прекрасна. И особенно в этом одеянии из жесткого черного льна, а черное она носила редко. Конечно, Майя бы прекрасно выглядела и в каком-нибудь тряпье. Она приложила к своим щекам носовой платок, и копна светлых, слегла волнистых волос упала ей на лицо. У нее были темно-голубые глаза, персиковый цвет лица, белые зубы и длинные ноги. Большая красота всегда вызывает во мне какую-то непонятную ревность. Возможно, одно из проклятий, на которое обрекла меня моя собственная непривлекательность, заключается в том, что я всегда завидовал красоте и всегда жаждал красоты, я искал ее в моем доме, моем саду, в моих друзьях и домашних животных. Но я думаю, что красота ярче всего проявляется в образе женщины.
— Зачем ты меня сюда вызвал? — спросила она. Мы поднимались по скрипучей старой лестнице в мою лучшую комнату для гостей.
— Я подумал, что смог бы помочь тебе в твоем горе…
— Это не настоящее горе, — призналась она, — я плачу, но это слезы разочарования, гнева! Почему она меня не любила? Почему я ей не помогла, когда она просила о помощи? А теперь такое чувство — и ему нет ни конца, ни края — что я никогда не посмотрю ей в лицо, что я никогда не узнаю…
