в обход на гору идем, то ли по короткому пути, по лестнице. Но там ступенек двести, не меньше. Что выбираешь?
— Какой уж тут выбор? — скривился Женька. — Мое мнение ты знаешь — я сюда вообще не спускался бы. На площадь Дзержинского к общему крану и ближе, и интереснее. Не зря же про него в газетах пишут. Раз починили-запустили — надо пользоваться. К тому же запас у нас еще есть. Можно было вообще никуда не ходить — со дня на день дома воду дадут, и выйдет, что мы зря ходили.
Женька знал, что водопровод в Харькове восстановили меньше месяца назад и всего в нескольких местах. «Из 104-х довоенных скважин работоспособны только 5. К счастью, на заводе «Красный Октябрь» нашлись и необходимые для запуска системы 5 электромоторов» — писали в сентябрьской газете о начале восстановительных работ по подаче воды населению.
— На Дзержинского не хочу, — уже не в первый раз озвучила сестра. Зато, наконец, соизволила внятно объяснить свою позицию: — Не факт, что как раз как подойдет твоя очередь, воду не перекроют. Сам понимаешь, период ремонта — значит, перебои постоянные. Колодец надежнее. К тому же у колодца за водой на очередь минут сорок уходит, а на площади люди и по два с лишним часа стоят.
— Да ладно, — хитро подмигнул Женька. — В очереди постоишь — себя покажешь, на других посмотришь. Верный способ с кем-то познакомиться!
Ларочка усмехнулась, отмахиваясь. Женька цитировал наставления мамы, которая в последнее время была озабочена устройством личной жизни «неоправданно одинокой для таких внешних данных и двадцати лет» дочери и частенько говорила глупости, над которыми Женька с Ларочкой украдкой посмеивались.
— А домой нам воду точно еще не скоро дадут, — продолжила серьезную тему сестра. — Указ есть специальный — приведите, мол, здания в порядок, тогда и воду получите. Подключать к водопроводу будут только тех, у кого внутри дома трубы исправны. А у нас в подвале сам знаешь, что делается: что ни труба, то сплошная ржавчина. И ремонтировать некому. Не дадут нам ничего — кому охота драгоценную воду на течь в трещинах растрачивать?
— А я ж говорил, отпустите меня учиться на что-то полезное, — не упустил возможность поворчать Женька. — Стану слесарем — половина проблем решится. А вы все — «школа, школа»… Да кто сейчас в девятый класс-то идет? Только белоручки и бездари!
Ларочка гневно сверкнула глазищами и помрачнела, как обычно, при упоминании Женькиного нежелания учиться. Буркнула зло:
— Не для того наши кровь проливали и Харьков освобождали, чтобы ты сейчас носом крутил. Не забывай — немцы считали, что больше четырех классов образования порабощенному населению ни к чему. Хотя бы назло им…
— Не начинай, — перебил Женька. — Сама знаешь — в газетах пишут одно, а на деле совсем другое было. В нашей школе все классы, вплоть до седьмого, функционировали, да еще и музыкалку некоторые ребята посещали.
— Согласна, — сестра решила зайти с другой стороны, — тут газетчики слегка преувеличили. Но ты пойми: одно дело — семилетка, другое — старшие классы. И потом, сам знаешь, уж кому-кому, а нам, по их немецкому разумению, не то что учиться, даже жить положено не было.
Вообще-то Ларочка была права — хотя бы назло мерзкой антисемитской политике следовало стать кем-то великим, а для этого, возможно, нужно было застрять на немного в звании школьника. Женька, собственно, и застрял, но пока никакой реальной пользы от занятий не ощущал, втайне мечтал о мореходке, а вслух — о нужной для семьи рабочей профессии.
— Отдыхаете? — Рядом остановилась незнакомая женщина в белом платке. В отличие от Женьки, она не побрезговала коромыслом и потому выглядела сейчас куда менее утомленной. — Я тоже здесь в тенечке всегда перед подъемом стою. Решаю, как лучше пойти. Хорошо, сейчас только о своих силах думать надо, а раньше ведь пойди еще угадай, где немцы со своей засадой притаились.
— Это точно, — доброжелательно кивнула Ларочка и отодвинулась, чтобы женщине было куда поставить ведра. А потом пояснила для Женьки: — Бывало, из последних сил дотянешь свою воду до верха, а там уже немецкая машина стоит. И отбирают ведра у всех, гады. У них был транспорт, позволяющий съездить набрать себе пару бочек воды, но они предпочитали пользоваться работой горожан.
— Я бы им воду не отдал, — Женька гневно сжал кулаки, представив подобную ситуацию. — Или отдал бы, но предварительно обязательно бы в ведро плюнул!
— И не такое бывало, — встрял в разговор какой-то мужчина, тоже решивший отдохнуть между ступенькам. — Я как-то шел, а фриц остановил и жестами объясняет, хочу, мол, сапоги помыть, хорошо, что у тебя вода имеется. Я предложил полить ему на ноги из ведра, но он сунул мне в чистую воду свои сапожищи. Гад!
— Да-да, сволочи они все, — подтверждающе заохала женщина. — Первые немцы, может, еще ничего были, но эти эсэсовцы, что во вторую оккупацию пришли, — звери и нелюди. Дочку мою к себе в рабство угнали, — рассказчица неожиданно всхлипнула. — А я доказывай нашим теперь, что моя девочка добровольно никуда бы не поехала, а то, что заявление от нее, подписанное 42-м годом, где-то в архиве нашлось, так это подделка. Всех ведь на бирже труда заставляли подписывать какие-то бумаги…
Мужчина вдруг сник, развернулся, сошел со ступенек и пошел в обход, по дальней дороге. Остальные тоже снова взяли ведра.
— Глянь, как мужик помчался, — шепнула Ларочка брату. — Видать, не хочет рядом с матерью угнанной девушки идти. Боится, как бы свою драгоценную честь не запятнать. Столько их сейчас развелось — боящихся запачкаться. Смотреть противно…
Тут Женька был полностью согласен с сестрой. Хотя бы исходя из того, что видел в селе. После освобождения новоприбывшие на старожилов смотрели с подозрением и на контакт с ними не шли, явно опасаясь быть замеченным в связях с тем, кто жил под оккупацией. То есть не тех сторонились, про кого всплыло что-нибудь поганое, а тех, про кого теоретически могло бы всплыть. Особо противно от этого делалось еще и потому, что заступиться за честных селян было некому — все мужики, как только наши село освободили, сразу ушли добровольцами в Красную армию. Женька тоже, наверное, ушел бы, но в дни освобождения они с бабушкой Зоей по случайности в селе отсутствовали — ходили на станцию продавать редиску, ночевали у знакомого сторожа, а когда домой вернулись — там уже были наши и почти никого из знакомых мужиков. Даже дядя Гриша, который жену больную лежачую по логике вещей никак одну дома оставить не мог,
