да округам своим военным»…
— Здравствуйте, Сергей Лукич. Как у вас самочувствие? — спросила Любаша.
— А что с моим самочувствием?! Здоров и вам того же желаю, — распахнул калитку Лукич.
— Я проходить не буду. Тут такое дело, — сказала грустно Любаша.
— Неужто замуж собралась, — попытался пошутить Лукич. — А почему такая невеселая?
— За кого замуж-то? Ваш Вовка-то где? — Любаша сгоряча сболтнула сокровенное и покраснела, как рябина в палисаднике у Лукича.
«Ах, Вовка, мало драл тебя ремнем в детстве, — подумал старик. — Ишь как. А я думал, что не нравится он Любаше. Ну, Вовка, появишься. Всыплю», — думал Лукич.
— Ах, я не о том хотела поговорить с вами, Сергей Лукич. Давайте присядем, что ли, на скамейку, — совсем расстроенным голосом произнесла фельдшер.
— Да говори, — почувствовав недоброе, осипшим голосом сказал старик.
— У тети Тани неважные дела, — проговорила Любаша. — Пришли анализы из города. Нужно срочно ехать в городскую клинику, детально обследоваться, возможно, нужна будет операция.
Лукич сглотнул слюну, кадык судорожно метнулся к подбородку, но он быстро овладел собой:
— Когда нужно ехать?
— Тут такое дело, Сергей Лукич. Сейчас прием ведется по записи. Я записалась от имени тети Тани, ее поставили на очередь. Очередь подойдет только через год, — расстроенным голосом сказала Люба. — Но если за деньги — то можно быстрее.
— Та-а-к, — потянул старик. — А большие деньги?
— Большие, — кивнула Люба.
— А когда это нужно? Ну, эти деньги? — спросил старик.
— У тети Тани максимум три-четыре месяца, а потом начнется необратимый процесс… У меня есть немного. Откладывала на всякий случай, но этого слишком мало, — сказала Люба.
— Будем думать, — махнул рукой старик…
Вот после этого разговора и ходил Лукич сам не свой: виду не показывал, но погода не радовала, и валилось все из рук: прошлогоднюю пачку патронов рассыпал — еле собрал. Двух так и не нашел — куда-то закатились. Ствол винтовки хотел очистить от смазки. Чуть не уронил кормилицу — ходил бы с треснутым прикладом, перемотанным синей изолентой. И сухари в духовке проворонил — сгорели.
— Сама насушу. Иди, занимайся делом, — сказала жена.
— Ты того, Таня, много не суши. Одного мешка хватит, — хмуро сказал Лукич.
— Это почему же? Мне не трудно. Сделаю два мешка, как обычно, — ответила жена.
— Да не суши, сказал, — Лукич хотел беззлобно выругаться, но удержался. Любаша посоветовала пока не говорить Татьяне про операцию. И он невольно сдерживал эмоции, чтобы случайно не разболтать. — В этом году уйду на месяц.
— А что так? — напряглась жена.
— Хочу потом, до весны, съездить в город, посмотреть, как там наш Вовка устроился, — соврал Лукич.
— А-а, ну так бы и сказал, — выдохнула жена.
Деревня, где осел, казалось, навсегда Лукич, когда-то, еще до переезда его к Татьяне, было селом. Родоначальники села были дед Татьяны с тремя родными братьями. Потом, когда уже расчистили поляну в глухой девственной тайге и срубили первые дома, за первыми поселенцами потянулись сюда три родные сестры и родители деда. Прадед и прабабушка Татьяны были уже в годах, но еще крепкие, работоспособные. А переселялись в Сибирь из России из большого села Болгуры, что в Воткинском уезде Вятской губернии. Почему так называлось село — точно никто не знал: одна из версий — из-за холмов, которые окружали село и которые называли «бугры»; вторая — по названию речки, протекающей рядом, — Болгарки.
Лукич, в студеные зимние вечера, грея спину у печи, любил поговорить с зашедшим в гости старшим родственником жены о прошлой жизни и в Таежном, и в России, а потом поразмышлять об этом. Он склонялся к последней версии названия «Болгуры», потому что где-то читал, что там, до переселения на реку Дунай, жили болгары — тюркское племя: смуглые, широкоскулые, крепкие. Это уже там, на Дунае, они смешались с белокурыми славянами и стали светлыми, голубоглазыми, пока турки их не покорили.
Лукич, глядя на свою Татьяну, крепкую, смуглую — солнечный загар к ней приставал почти мгновенно и держался долго, всю зиму, с широкими скулами, которые не портили ее красоты, с темно-русыми кудрявыми, особенно по молодости, длинными густыми волосами, но с голубыми, как июньское чистое небо, большими глазами, — склонялся к тому, что его Татьяна и село Болгуры и речка Болгарка имеют непосредственное отношение к жившим когда-то в тех краях болгарам.
Он как-то попытался поговорить с женой на эту интересующею его тему:
— Скажи, Тань, а вот там, у вас в России, на вашей речке, правда, в древности жили болгары?
Жена, немного удивившись вопросу — как глубоко муж копает в прошлое, спокойно отвечала:
— А кто его знает. Может, и правда. Но в Болгурах — бабушка мне рассказывала — жили одни русские, крещеные православные. Имена и фамилии у них тоже были русские. В основном от названия места: мы все из Бобылей. Место — Бобыли. И фамилия у нас Бобылевы.
— А бабка-то откуда знает. Она же здесь замуж выходила? — спорил Лукич.
— Да, здесь. За моего деда Костю Бобылева, но она и сама сюда приехала из Болгур.
— Родственница, что ли? — задавал вопрос Лукич.
— Ну почему родственница. Село-то большое было. Вон сколько народа оттуда в Сибирь переселилось.
Сам Лукич не мог похвастаться такой богатой биографией семьи. Мало знал. Знал только, что его предки испокон веков жили здесь, в этих краях. Охотились, рыбачили, собирали кедровый орех, грибы, ягоды, сеяли рожь, пшеницу, овес, держали скот, лошадей, разводили пчел… Испокон веков, по мнению Лукича, значит еще до Ермака. Выражение «испокон веков» нравилось Лукичу, и он, хотя и редко, чтобы не затрепать тему, любил начинать рассказ, сидя у костра или у буржуйки в избушке, о том, как появились его предки в этих краях:
— Испокон веков мои деды и прадеды здесь жили. Пришли по рекам на легких шустрых таких лодках ушкуях аж с самого Новгорода Великого. Ушкуи перетаскивали из реки в реку через водораздел, через Урал. Весь скарб переносили тоже на руках и катили вниз по течению, а где и надо, и вверх — лодка-то легкая, говорю, глубоко не сидит в воде, да и пассажиры, если течение уж совсем сильное, или там перекат-порог, могут и по берегу прогуляться, а лодку на веревке тянуть, — рассказывал Лукич, прикуривал от головешки новую беломорину. — Здесь женились на местных девушках-остячках. А остяки — это коренные жители Сибири: охотники, рыбаки. И лучший друг у них лайка да олень, — последнее разъяснение вставлялось, если у костра или в избушке вдруг находился гость из города. Свой, конечно. Чужие здесь не водились — тайга не терпит чужаков. Но не
