как буду извиняться. А Миша встал, стряхнул воду с плаща, как пес, вытащивший палку из озера, и укоризненно сказал:
— Что ж ты так, Эмм…
Замолчал, и я лишний раз заметила, как по-взрослому, холодно звучит мое имя. Эммочкой назовет? Ох, не любила. Вроде Эллочки-людоедки.
— Что же ты так, Эммушка, — договорил он.
— Меня так с детского сада не называли, — ответила я.
И тут из-под скамейки вылетела сентябрьская цокотуха, но вместо того, чтобы больно жалить, полетела искать или укрытие, или корм.
Я расхохоталась. И, глядя на недоуменного Мишу, рассказала ему свою детсадовскую историю. Компенсацию за опоздание.
Он тоже рассмеялся. Рассказал, как в детсаде сам наступал на ноги обидчикам — мол, я же топтыгин. А одному, особо злостному, во время тихого часа даже на ухо.
Вот так я и стала Мушкой. Для Миши.
Правда, иногда это ласковое прозвище менялось. И муж ворчал, что я раззуделась, как надоедливая муха. Все мозги прозудела!
Но это он не всерьез. И я никогда не обижалась.
* * *
Коляску тряхнуло, я открыла глаза. Из-под козырька виднелись меркнущие утренние звезды. Видны контуры придорожных строений.
— Барыня вернулись!
— Ма-а-аменька!
Радостный гомон, чьи-то укоризны — и не слушающая их Лизонька бегом топает с крыльца, а ее обгоняет Зефирка. И даже лапку вроде бы не волочит.
С того злополучного постоялого двора выехали мы уже следующим днем, сразу после завтрака. Лето и так не очень-то жаркое, да и август подходил к концу. Солнышко в любое время радовало, а не обижало. Надо было и нанятых лошадей вернуть, и людям успокоиться, да и мне прибегнуть к самому доступному лекарству от нервов — отдохнуть, отоспаться не в тряском экипаже, а на нормальной кровати с ребенком под боком. Что я и сделала, и средство оказалось эффективным. Даже мысли о Мише отступили, перестал мучить вопрос: а не показалось ли мне, не почудилось ли? Сама себе в минуту опасности вообразила спасителя в лице мужа, сама и поверила.
Но сон временно унес тревогу и сомнения. Проснулась я бодрая, в хорошем настроении и сразу умилилась картине: прямо на кровати рядом со мной устроился почетный караул.
Мой сон стерегли Лизонька и Зефирка. Так старательно стерегли, что сами заснули в обнимку.
А вся остальная выездная команда, судя по тишине, ходила по трактиру на цыпочках и шипела на хозяйских слуг. Никому шуметь не давали, самого горластого петуха бросили в погреб и объяснили хозяину, что если этот шантеклер будет слышен из темницы, то его приготовят барыне на завтрак.
Конечно, в этой заботливости наличествовал грешок любопытства: вот выспится барыня, отдохнет да и расскажет, что это такое было-то.
Я решила пойти самым простым путем: рассказать правду, но без подробностей. Меня похитили благодаря тому самому лжеполицейскому. Отвезли в Макарьев, где продали иноземцам, которым нужен был секрет земляного масла для ламп и другие мои придумки. Но случился пожар, мне удалось убежать. За мной погнались. А там уж капитан-исправник подоспел, спас меня от похитителей. И отвез в монастырь. Вот и все.
Мужики и особенно Алексей жалели, что не узнали этого раньше, а то видали они злодеев-иноземцев на ярмарке, уж они бы им!
Я же, помня огненное море и безумный переполох, еле сдерживала невеселый смех. Но сдержала — мужики от всей души жаждали заступиться за свою барыню, грех этот искренний порыв высмеивать.
Пусть лучше обещают да клянутся — если еще куда-нибудь барыня поехать изволит, беречь ее как зеницу ока и спать на полу в ее горнице «рядом с белой сучкой».
Это, как я поняла, Зефирку поименовали. Ох, простота. Ну не обижаться же?
Забавно, что особо усердствовали в этих обещаниях мужики из Егорово. Прожили какие-то три месяца под властью «блаженной» барыни, которая их не тиранила, и вот… Хотя что тут удивительного, если подумать. Нормальное человеческое отношение, что с одной стороны, что с другой. Это только пустомели любят к делу и без дела пенять, мол, люди неблагодарные. А на самом деле любой к себе хорошее отношение чувствует, если оно и правда есть.
Я встала, умылась заранее приготовленной теплой водой, позавтракала, и мы двинулись в путь. Нас проводил обиженным кукареканьем петух, выпущенный из погреба.
Да, а правильно ли я сделала, что поехала?
«Мушка, Мушка». Пожалуй, из всех слов, услышанных от него в тот день, запомнились лишь эти. Но они были реальнее похищения, побега, пожара, всех страхов. И зачем же я велела двинуться в путь, понимая, что с каждым оборотом колес расстояние между нами увеличивается, а встреча отодвигается?
Глава 3
С другой стороны, какие у меня альтернативы? Есть, но одна другой хуже. Или возвращаться на погоревшую ярмарку, надеясь, что Миша (да-да, до последнего буду верить в то, что капитан-исправник не просто так вспомнил «Мушку») там. Ну так и что? Без посторонних глаз нам не пообщаться.
А глаза будут не просто посторонние — враждебные. Уж ярмарку точно не пьяный мужичок поджег, недаром полыхнуло с разных сторон. Это торжище окончательно станет теперь Нижегородской ярмаркой. С насиженного места стронуться непросто, кто-то помог достаточно простым и эффективным способом. Поэтому Михаил Федорович сейчас и старается выявить истинных поджигателей или хотя бы сделать так, чтобы не пострадали невиновные.
Соваться под руку занятому мужчине — ищите другую дурочку. Мне ли своего мужа не знать. Сейчас ему не до сантиментов и узнаваний, это точно.
Так что на ярмарке мне делать нечего. Но и ждать, когда капитан-исправник освободится и нагонит меня на гостеприимном постоялом дворе, нет смысла.
Мужики меня одну не оставят, хоть ругайся с ними, хоть дерись. Приедет Миша или нет — неизвестно, а они будут толочься вокруг без дела и тосковать по родному селу. Не по нему даже, а по осенней страде. И так-то ворчат втихаря между собой, что припоздать могут, рожь начнет осыпаться.
Как ни крути, они все — урожденные пахари и жнецы. Пусть кто-то, торгуя леденцами и сладкой ватой, заработал премиальных больше, чем выручит за проданный хлеб… Впрочем, в этом году хлеб в двойной цене. Уже по двойной, а что к Пасхе будет?
Так что люди мои все равно ощущают себя хлеборобами и глядят с тоской на чужие поля. Нет, держать их на привязи не дело. Того и гляди начнут копытами на месте перебирать, как стоялые жеребцы.
Да и знает ли Михаил, где я нахожусь теперь? Еще отправится в свой уезд, проехав мимо. Там-то, в Голубках, он меня точно найдет. Так что домой, домой.
Из дома, нет, лучше с дороги, можно отправить письмо. Конечно же, послать не через контору, а с Алексеем. Некстати вспомнила привычку нынешних чиновников перлюстрировать почтовые отправления. Как читаешь в «Ревизоре», так смешно, а как представишь свое послание в чужих руках… брр.
Но то письмо еще надо написать. А что я в нем скажу? Вдруг мне все же почудилось? Вдруг Миша просто ничего не помнит из прошлого-будущего? Так, вспышка на накале эмоций, выхваченный из огня единственный кадр сгоревшей кинопленки.
И что мне ему написать? Какими словами выразить то, что я хочу сказать?
Волнуюсь, как глупая девчонка. В моей памяти и года не прошло с того момента, как он прыгнул за ребятишками в пруд. А я следом. И в то же время будто целая жизнь минула. Столько всего произошло. Я сама стала вспоминать прежнюю жизнь как некий далекий, хоть и приятный сон.
А что же с ним? Вдруг он совсем меня забыл? И живет свою новую жизнь, не тужит. Приедет ли вообще в Голубки или сделает вид, что ничего не было?
Всю дорогу себя этими мыслями так и донимала. Устала от них больше, чем от похищения. Письма с дороги так и не отправила. И когда вдали показались крыши родного поместья, твердо решила: при любом исходе не вешаем нос. Жизнь продолжается.
Сделаю, что могу и должна, а там что будет, то будет.
У меня планов-то громадье. Для начала надо все же разобраться, кто так упорно желает мне зла. И не связано ли это все с бумагами покойного мужа настоящей Эммочки. Чует мое сердце, большую я глупость сделала, отодвинув этот вопрос на край сознания и заедая его повседневными заботами.
Как приду в себя, первым делом прочту наконец, что там за письма в сундучке. Может, и документы какие найдутся.
А там и пояснее, глядишь, станет, что за супостат ко мне привязался. Сначала детей крал, потом меня. Ведь
