обиду, обида порождает страх. Обида, смешанная со страхом — разрушение. Она заразна, она высоковирулентна, она стремится заразить всех, и тогда плачут и пугаются дети, и их страхом питается монстр, вырастающий из старых ветшающих тряпок в дальнем углу шкафов, кладовок и антресолей.
Этот монстр не мог появиться в такой семье, он мог только достаться по наследству. Я это знаю, потому что смотрю не глазами.
Знакомый незнакомец. Я тяну серую дрянь на себя, заворачиваюсь в неё, она мне больше не страшна, надо вытащить из темноты того, из кого она растёт, того, кто ей управляет. Мне и жутко, и интересно, как он выглядит.
Маленькая трёхлетняя девочка заматывается в кокон из мокрой серой тряпки, монстра уже не обмануть, он понимает, что в мягком червячке с тонкой розовой кожицей скрывается его самый страшный враг. Я чувствую его страх, и от этого страха начинает расползаться ткань под моими пальцами. Так ящерица отбрасывает свой хвост. Этого я допустить не могу. Отчаянным прыжком на границу тьмы и слабого серого света я сокращаю расстояние, перекручиваюсь в воздухе, захватывая больше этой мерзко шевелящейся тряпки, обхватываю её обеими руками и тяну, тяну, уперевшись крошечными пятками в изножье кровати.
Жаль, что монстры не приходят к детям постарше и покрепче, с тренированными мышцами и сбитыми на спарринге костяшками пальцев. Их мясо грубое и жилистое. Оно пропитано запахами пота и агрессии. Монстры любят детей помладше: тех, кто расстраивается чаще, чем злится. У них мясо нежное, воздушное, с лёгким сливочным привкусом.
Я тащу на себя эту гадкую тянущуюся ткань и слышу, как кряхтит мой враг. Веду, подёргивая, из стороны в сторону. Чернота передо мной приобретает объём, на её поверхности вздувается пузырь. Он не круглый, а продолговатый, высокий, почти под потолок. Пузырь натягивается, и чем сильнее я его тяну, тем менее чёрным он становится. Плёнка истончается, проявляются плечи, лоб, руки, судорожно вцепившиеся в серую тряпку страха.
Я решаюсь. Даю слабину, чуть согнув колени. Существо за потемневшей плёнкой от радости расслабляется, но в этот момент я дёргаю всем телом. Трещит ветхая ткань, с влажным чмоканьем расходится чёрная плёнка и из черноты на меня вываливается старуха, замотанная в тряпьё. Она падает на меня сверху.
Её лохмотья похожи на выцветшее одеяние цыганки: многослойное, разномастное: индийские огурцы, польский горошек, матрасные полосы, тельняшечная зебра, ситчик в мелкий рубчик, крепдешинчик в крупных маках. Все эти тряпки почти потеряли цвет, зияют прорехами, но они живые, они ползут, оплетают, пеленают, душат запахом нафталина. Я задыхаюсь. Старуха вцепляется мне в горло многосуставчатыми пальцами и шипит:
— Где она? Где моя девочка? Я соскучилась.
Тряпки взлетают над её головой и опадают, накрывая и меня и её.
"Я проиграл" — проносится мысль в моём мозгу.
— Ты проиграл, — вторит мне старуха.
Её водянистые глаза смотрят с нежностью на моё лицо.
— Моя девочка, я так скучала. Не вырывайся, дай мне тебе помочь, дай мне тебя уберечь, дай мне тебя сохранить. — Её голос больше не шипит, он ласковый и успокаивающий, его можно принимать вместо валерьянки. — Я спрячу тебя среди моих платьев, моя маленькая девочка. Я положу тебя на старую подушку с кружевной оторочкой, обложу тебя веточками лаванды, сиреневой лаванды, она такая красивая, и она отгоняет моль. — Левая рука душит моё горло, правая поправляет белокурые локоны. — Я накрою тебя мягким стёганым одеялом, лоскутным покрывалом, гобеленом с оленями и ты согреешься, ты успокоишься, ты заснёшь. Ты так долго не спала. Будет сухо, тепло, темно, уютно. — Её голосом можно усыплять больных перед операцией, её голосом можно снимать боль и останавливать кровь. — Тебе больно, девочка моя. Тебе больно, солнышко моё. Сейчас бабушка подует и больно не будет, больше никогда не будет.
Старуха втянула воздух, раздулась под кружевной ночнушкой тощая грудь, обтянутая сморщенной пигментной кожей. Чуть ослабла хватка костлявой руки. Если она подует, я засну и не проснусь. Со страшным криком я потянул руку, стянутую её тряпками: маленькую детскую ручку с припухлостями и перетяжечками. Я разрывал ткань, и ткань разрывала мне кожу. Мне было невыносимо больно, но боль намного лучше смерти. Боль проходит, а смерть нет.
Я вцепился старухе в горло так же, как она держала моё, с силой, которой нет у трёхлетней девочки, но которая есть у меня, упёрся обеими ногами в её впалый живот. С испуганно разинутым ртом, хватая воздух, который не проходил сквозь пережатое горло, старуха перелетела через меня, её пятки стукнулись в оконное стекло, стоптанные тапки разлетелись в стороны. Покрывалами, простынями, медленно опускались на тощие ноги её разномастные лохмотья. Пока она не успела прийти в себя, я схватил торшер и перевернул над ней.
Серый тяжёлый свет медленно потёк вниз, коснулся её лица, заструился по щекам, затёк в глаза, ноздри, рот с запавшими губами. Старуха закричала, но было поздно. Кожа, истончаясь, обнажила мышцы цвета провяленного мяса, серый свет разъедал их, в дырах проступила желтоватая кость. Тряпки взвились вокруг неё в предсмертной агонии и опали.
Я вытер лоб. Мышцы ребёнка способны на многое, но и им не по силам такие нагрузки. Руки мелко дрожали, я, совершенно обессиленный, упал на кровать рядом с полуистлевшим скелетом. Челюсть отвалилась. Из пустой грудной клетки через несуществующую носоглотку, через распахнутый рот вылетел огромный рой чёрных амёб. Здесь они не были такими прозрачными и невесомыми. Амёбы закружились над моим лицом, середина начала опускаться вниз, закручиваясь в смерч.
Я в панике перевернулся на бок, накрыл ухо подушкой, заткнул свободной ладошкой рот и нос. Хвост смерча возник у меня перед глазами, застыл на секунду. Я в ужасе смотрел на изгибающийся кончик, похожий на жало атакующей осы. Он застыл и вдруг вонзился мне в глаз, ввинтился в череп. Вторым, целым глазом, я смотрел, как втягивается в мою голову рой чёрных тварей. Боли не было, но голова сразу онемела. Боясь потерять сознание, я оттолкнулся от Лии и упал на пол возле её кровати.
Я исполнил свой долг, Лии больше ничего не грозит. Она будет жить спокойно и безмятежно в этом доме, полном любви, в котором нет и никогда не будет монстров. Монстры не заводятся там, где люди счастливы. А мне было немного жаль: я вспоминал, как купался в эманациях любви в гостиной Инжеватовых всего несколько часов назад, даже не догадываясь, какой короткой будет моя служба.
Шурочка тихонько приоткрыла дверь. Лия спала, скинув одеяло, разметавшись по кровати, и на её губах была улыбка. Мама подошла
