Было ровно шесть часов. Очутившись в своем номере – гостиная, спальня, ванная, полные сдержанного величия, – который выходил на Лэнгем-Плейс, Кит наконец получил возможность перевести дыхание. Газ был зажжен, в камине пылал огонь. Выслушав заверения Кита, что его одежда не нуждается в услугах камердинера, секретарь Рискин, произнеся добрые пожелания, откланялся. Кит наконец прочел записку от Нигела Сигрейва.
Своего друга и ровесника Нигела он не видел с начала 60-х годов. Имея переизбыток то ли денег, то ли энергии, то ли того и другого вместе, Нигел стал таким же известным исследователем Африки, как капитан Бертон. Кит никогда не встречал Мюриэль, предмет обожания Нигела, так же как Нигел не видел Патрисию Денби. Не доводилось Киту бывать и в том изысканном доме, что располагался в сельской местности в Хампстеде.
Весной 68-го года в церкви Святой Маргариты Вестминстерского аббатства состоялось бракосочетание Нигела с Мюриэль Хилдрет. Киту тогда только предстояло унаследовать состояние, и серьезные заботы вынуждали его оставаться в Вашингтоне, так что он не мог присутствовать на свадьбе.
Но счастливой семейной жизни Нигела, так же как и его карьере, едва не пришел конец. Вскоре после женитьбы он в одиночку отправился в очередную экспедицию вверх по течению Нила. В силу обстоятельств он потерял своих носильщиков, заблудился и был обречен на верную гибель, если бы не экспедиция миссионеров, которая нашла его полумертвым в буше. Таким образом Нигел вернулся в Англию только летом этого года.
Записка, которую Кит читал, была ответом на его послание, отправленное из Нью-Йорка по электрическому кабелю, и сейчас ему казалось, что Нигел самолично присутствует в комнате.
«Кит, мальчик мой! До чего приятно будет снова взглянуть на тебя, старого пройдоху. Как выглядит твоя жуткая физиономия? Я не могу многого объяснить, но скоро мне придется посоветоваться с тобой по делу, имеющему для меня кое-какое значение. Ты сказал, что прибудешь на «России» и остановишься в «Лэнгеме». Постарайся вечером в пятницу, 29-го числа, в шесть тридцать быть в малом зале внизу. Всех тебе благ, и не потеряй меня».
Кит решил, что поскольку он в Лондоне, то к обеду лучше переодеться. Наполнив ванну, он с наслаждением погрузился в нее, второй раз за день побрился, подобрал не очень мятый вечерний костюм. И как раз заканчивал возиться с широким белым галстуком, когда в дверь его гостиной постучали.
Крикнув «Войдите!», он прошел в гостиную, на пороге застыл мальчик-посыльный в мундирчике с двумя рядами сияющих пуговиц, и было видно, что он с трудом сдерживает сильное волнение.
– Мистер Фарелл, сэр? Вас хочет видеть джентльмен, сэр. В малом зале.
– Без сомнения, мистер Сигрейв. Я жду его.
– Нет, сэр. У него другое имя.
И тут мальчишка принял вид заговорщика. Даже произношение у него полностью изменилось.
– То есть это не тот, кого вы ждете, да? Тут что-то серьезное, сэр! Это п'лиис!
– Полиция?
– Ну, не то что настоящая полиция или синемундирники, нет. Это новый комиссар, сэр. Сам полковник Хендерсон! Его все швейцары знают. Сэр!..
– Все в порядке, сынок. Власти меня не разыскивают, и арест мне не угрожает. Я знаком с полковником Хендерсоном, он дружил с моим покойным отцом. Хотя... как он здесь оказался или откуда он узнал?..
Но мальчишка уже улетучился.
Когда Кит спустился вниз, дедовские часы в холле пробили полчаса. Несколько человек двинулись в направлении обеденного зала. При входе в малый зал рядом с главными дверями Кит и обнаружил своего неожиданного гостя.
Полковник Эдмунд Хендерсон, ранее служивший в Королевском инженерном полку, унаследовал должность комиссара столичной полиции от старого аристократа сэра Ричарда Мейна. Полковник Хендерсон знал преступный мир. Тринадцать лет он возглавлял руководство поселения каторжников в Австралии и еще шесть лет был директором тюрем в здешнем министерстве внутренних дел. Он обладал здравым смыслом и, что не менее важно, чувством такта и умением понимать собеседника. Хотя его подтянутую фигуру не облегал военный мундир, черные усы, тронутые сединой, и густые бакенбарды неизбежно вызывали воспоминания о воинской дисциплине.
Придерживая под мышкой шелковый цилиндр, он шагнул навстречу, чтобы обменяться рукопожатием.
– Прошу прощения, Кит, – начал он. – Я должен возвращаться в Уайтхолл, на этом посту столько административной работы, что буквально руки опускаются. Но я не мог удержаться от искушения лично приветствовать тебя.
– Мне очень приятно, полковник Хендерсон. По тем отзывам, что доходили до нас по другую сторону океана, вы за этот год проделали огромную работу, расширили и укрепили уголовный отдел, а главное – смогли вызвать симпатию к людям в форме.
– Так говорят. А знаешь, как это у меня получилось? Я разрешил им носить бороды и усы, на что король Мейн никогда не шел. Чем не повод для популярности, а? Тем не менее этого нельзя сказать об обществе в целом или о прессе, или о так называемых бульварных изданиях. Они не могут принять нас как своих защитников, как мы ни стараемся ими быть. После сорока лет они все еще думают или пытаются думать, что мы можем превратиться в армию подавления, особенно если ее возглавляет военный человек. И пока мне не приходит в голову, как мы все это сможем изменить. Но как ты поживаешь, мальчик мой? Рад отметить, что выглядишь ты здоровым и счастливым. И наверно, превратился в настоящего американца, как твой дядя Кит до тебя.
– Не уверен в этом, сэр. Но поскольку вы второй человек за вечер, который сказал мне это...
Полковник Хендерсон посмотрел на него:
– Заметь, я сказал «наверно». Если как следует разобраться, ты никогда им не станешь. Ты ирландец, Кит. Ирландский джентльмен, ирландский протестант, Фарелл из графства Даун, ты принадлежишь к британцам, одержавшим победу. А Тринити-колледж в Дублине? Кое-кто из нас надеялся, что ты пойдешь по стопам отца и займешься юриспруденцией. Но увы! Должен был появиться Лондон и журналистика; и теперь, когда родители скончались, твое имя обрело известность по ту сторону океана в Новом Свете. Как барристер[2]и как человек, Кит, твой отец обладал всеми достоинствами, кроме одного – он никогда не умел зарабатывать деньги. А ты умеешь?
– Не очень хорошо, но стараюсь. В Америке на первых порах дела шли довольно непросто... и становилось все хуже. Как раз перед началом Гражданской войны лондонский «Клэрион» попросил меня представлять издание на месте...
– Конечно, конечно!
– Любому, кто считает, что оставаться нейтральным легче легкого, еще предстоит многое усвоить. Когда Билли Рассел из «Тайме» всего лишь написал правду о том, что армия Союза очертя голову рванулась к Манассасу, его практически выставили из Вашингтона, хотя к тому времени он был сторонником северян. Да и мне не очень доверяли: считалось, что я сочувствую южанам. К концу войны ни одна из газет северян не пригласила меня на работу; и было лишь несколько газет южан, которые еще держались на плаву. Но это табу не могло длиться долго. Я подробно освещал для нью-йоркского «Баннера» процедуру попыток импичмента Эндрю Джонсона, и, кроме того, за спиной у меня оставался «Клэрион». Я работал на несколько журналов, написал мелодраму, которую Джон Огастин Дали с огромным успехом поставил на Пятой авеню. Затем...
