австрийцы чехов, словаков, боснийцев и других недобровольных подданных габсбургской монархии, понемногу и нехотя растворяя их в плавильном котле столицы. Что же касается двухсоттысячного венского еврейства, значительная часть которого — шестьдесят тысяч человек — ютилась на так называемом Мацовом острове между Дунайским каналом и Вурстльпратером, то городские массы относились к нему с неприязнью, сплошь и рядом перерастающей в острую ненависть. И все же в Вене, как и во всех европейских столицах, имелась прослойка образованных и богатых евреев, и ее здесь, самое меньшее, уважали. Одни евреи были не чета другим евреям — так это понималось в самой прослойке и уж тем более в среде записных венских патриотов, которые пусть и воротили нос, отвечая на приветствие какого-нибудь правоверного иудея, но с благодарностью подписывали ему вексель на сумму, необходимую, например, для покупки собственного экипажа, с тем чтобы раскатывать по Рингштрассе или по аллеям Пратера.
Именно из Вены и шагнул некогда в большой мир уже четверть века обитающий здесь будапештский еврей Теодор Герцль. Для этого ему, правда, понадобилось сначала закончить юридический факультет Венского университета, а затем поработать делопроизводителем в зальцбургском окружном суде. Шагнул в большой мир, представлявшийся ему прежде всего своего рода подмостками, которые он постепенно заполнял персонажами идущих с переменным успехом театральных пьес собственного сочинения и колонками фельетонов в широко читаемой и уважаемой в Вене “Новой свободной прессе”. После того, как Герцль доказал свое журналистское мастерство путевыми очерками, опубликованными в ряде других периодических изданий, “Новая свободная пресса” на несколько лет послала его собственным корреспондентом во Францию.
Как знать, может быть, именно впечатления от захлестнувшей весь Париж антисемитской истерии заставили Герцля, выросшего в среде крупнобуржуазного и просвещенного будапештского еврейства, обратиться к пресловутому еврейскому вопросу, задуматься о путях его разрешения и в конце концов превратить это в дело всей своей жизни? Конечно же, не только они, потому что еще студентом в Вене он наверняка должен был столкнуться с проявлениями антисемитизма, прежде всего в так называемых студенческих союзах, в которых к евреям относились с откровенной враждебностью. Да и жидом его, случалось, обзывали — как однажды в Майнце, в Германии, когда он заглянул в тамошний ресторанчик. Несомненно, однако же, парижские впечатления, наряду с уже накопленным горьким опытом, сыграли существенную роль и послужили своего рода детонатором, положив начало всему, что последовало за ними. И уже никому и ничему было не столкнуть Герцля с раз и навсегда избранной стези. Начав с первых набросков к трактату “Еврейское государство”, он впоследствии созвал Первый всемирный сионистский конгресс в Базеле, вслед за которым только при жизни учредителя один за другим прошли еще пять, и предпринял квазидипломатические усилия на всем пространстве от Великобритании до России, выступая от имени набирающего силу сионистского движения европейских евреев и требуя предоставить им территорию, которая могла бы стать для них новой родиной, — поначалу будучи готов обрести ее хоть за далекими морями, но в конце концов — в соответствии с никогда не затихавшими двухтысячелетними чаяниями еврейства — возжаждав возвращения на историческую родину, на священную землю предков, в Палестину. С течением времени оказались отброшены ранние сентиментальные или утопические идеи — вроде, например, такой, чтобы побудить венских евреев к массовому крещению в соборе Св. Стефана, с тем чтобы решить еврейский вопрос хотя бы на уровне одной отдельно взятой страны.
Что это, однако, означает: квазидипломатические усилия? Большой словарь Мейера как раз того же 1903 года издания сообщает, что слово “дипломат” изначально означало “человек, изготовляющий дипломы”, а впоследствии приобрело значение “человек, представляющий в международных отношениях интересы той или иной страны...” Однако, сказано далее в словаре, выражения “дипломат” и “дипломатический” нередко употребляются в переносном смысле, чтобы охарактеризовать действия, похожие на поведение дипломатов в строгом смысле слова.
В 1903 году было еще долго ждать возникновения государства, интересы которого на международной арене мог бы представлять Герцль. Имелся лишь проживающий в двухтысячелетнем рассеянии по континентам народ, большая часть которого — свыше пяти миллионов человек — обитала в России. Придать этому народу собственный голос, пробудить его национальное самосознание и в первую очередь идентичность, снабдить слабое, разрозненное и сплошь и рядом окрашенное чисто религиозно сионистское движение новым — политическим — звучанием, — было воистину титанической задачей, которую и поставил перед собой и перед еврейством Герцль — сперва изданием в 1897 году своего трактата, а затем — созывом с периодичностью раз в два года всемирных сионистских конгрессов. Однако создания еврейского государства, обладающего собственной территорией, собственным общественно-правовым статусом и на долгосрочной основе снабженного международными гарантиями, как это оказалось сформулировано в Базельской программе, одними только конгрессами было не добиться. Пришлось создать централизованную организацию под единым руководством и с еврейским национальным фондом в качестве финансовой базы. Атакой поворот событий предполагал предварительные переговоры самого жесткого и изнурительного свойства с властями великих европейских держав и, не в последнюю очередь, Турции, султан которой Абдул-Хамид II владычил, наряду с прочим, и над Палестиной, в 1840 году переданной Османской империи при непосредственном содействии Англии и Франции в ходе именно дипломатических переговоров. Кому же как не Теодору Герцлю — выразителю интересов и общепризнанному лидеру сионистского движения — на роду было написано взять на себя эту миссию? Миссию, вдвойне трудную и противоречивую, потому что уговорить предстояло не только власти великих держав, не только Турцию, но и самих европейских евреев, немалая часть которых твердо решила ничего не предпринимать до обещанного в Библии прихода мессии, тогда как другая часть — и тоже значительная — питала тщетную иллюзию полностью ассимилироваться в стране (или странах) своего тогдашнего пребывания.
“Господин доктор, а что вы, вообще говоря, имеете против сионизма?”
“По большому счету — ничего. Но пара-тройка возражений имеется. Во-первых, почему вы остановились именно на Палестине? На севере там болотная топь, на юге — пустыня. Неужели нельзя было подыскать страну поприветливее? Во-вторых, почему вам хочется во что бы то ни стало разговаривать там на мертвом языке, на иврите? И, в-третьих, почему вы избрали не кого-нибудь, а евреев? Есть народы куда более симпатичные”.
Так звучал один из самых популярных еврейских анекдотов той поры. А еще семьдесят лет спустя немецкий писатель Арно Шмидт опубликовал многотомную эпопею “Греза Цеттеля”, в которой повествуется еще об одном еврейском замысле, чуть было не осуществленном в заокеанской Америке в те далекие времена, когда еще не было изобретено само понятие “сионизм”:
“...Некий еврей по имени М. М. Ной (ну конечно же —
