изысканные творения художников, резчиков, скульпторов.
В таких вот домах, особняках, усадьбах и появились на свет в последние годы XVIII и первые годы XIX века несколько сот мальчиков, которые росли и учились, еще не ведая, что быть им декабристами.
«Редкая губерния, — замечает академик М. В. Нечкина, — не дала своего обитателя в движение декабристов». Среди них много петербуржцев — Рылеев, Бестужевы… Немало москвичей — Фонвизины, Муравьевы, Оболенский, Бестужев-Рюмин… Со Смоленской губернией связаны Пестель, Якушкин, Каховский, Кюхельбекер. Несколько человек «представляют» Поволжье — Ивашев, Николай Тургенев. Из Сибири — Батеньков, из Прибалтики — Розен, из Белоруссии — Корнилович, Горбачевский. Богато представлена Украина — Муравьевы-Апостолы, Давыдов, братья Борисовы, Сухинов… В целом в декабристском движении «географически» представлена вся Россия.
Почти все декабристы принадлежали к привилегированному дворянскому сословию. Но одни — Муравьевы, Трубецкой, Волконский — из самого высшего столичного общества, не знавшие недостатка в средствах, лучших учителях. У Евгения Оболенского, к примеру, гувернеры менялись ежегодно, иногда дважды в год, всего же их было шестнадцать или восемнадцать.
Другие представляли скромное провинциальное дворянство: Ивану Якушкину в наследство достались 193 крепостных смоленских души. А были и такие, кто хоть из «благородных», но по образу жизни и средствам мало выделялись из бедных разночинцев: несколько раз будет доказывать свое сомнительное дворянство сын бедного чиновника прапорщик Иван Сухинов; скроет свое крестьянское происхождение канцелярист Павел Выгодовский.
Непросто понять, какая сила соединит в будущем всех этих людей, сделает их участниками (пусть во многом несогласными) одного движения. Еще труднее разобраться в том, как эти мальчики, юноши, мужчины сохранили себя и выделились среди множества совсем других сверстников.
Из детских и классных комнат дворянских домов начинались разные, далеко расходившиеся пути: один вел в революцию, к виселицам, сибирским рудникам, другой — к чинам, орденам, имениям…
Так появлялись Муравьевы вешающие и Муравьевы повешенные. Михаил Орлов стал декабристом, его родной брат Алексей — шефом жандармов.
Где-то в раннем детстве лежал перекресток, с которою расходились эти пути. Чаще всего бывало так, как описал позже младший современник декабристов Александр Герцен:
«Где Иван? — спрашивает барыня за обедом, видя, что суп подает Семен.
— Мамаша, — отвечает какой-нибудь мальчик десяти лет, — папа его послал в часть.
— Я его, мошенника, велел поучить, он давеча мне грубо отвечал…
И мальчишка думает, что это и резон, что Ивана следует высечь за то, что он неучтиво отвечал «папасе»…» А дальше уж все устраивалось само собой: «…юноша, воспитанный на женских руках и на французском языке, делаясь офицером, хладнокровно сек солдат… делаясь чиновником, крал, допрашивал под розгами и подавал шинель и калоши начальнику или (требовал, чтоб другие чиновники подавали ему».
Но бывало и не так.
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ МИХАИЛА БЕСТУЖЕВА
«Всякий раз, когда я пытаюсь воскресить в своей памяти самую отдаленную эпоху нашего детства и думаю о брате Александре, он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках. Меня, как ребенка, прельщали иллюстрированные картинки, изображающие костюмы и быт разноплеменных народов, и я по целым часам стоял позади кресел, чтоб дождаться, когда брат, прочитав текст, откроет новую картинку. Помню, с каким снисходительным терпением он удовлетворял моему любопытству; объясняя мне, что вот этот калмык, этот самоед, а это алеут, рассказывал, как они живут, как ездят в санках на оленях или как плавают в байдарках; как промышляют бобров и других зверей, и потом, увлеченный желанием продолжать чтение, безжалостно прогонял меня, несмотря на мои неотступные просьбы показать и рассказать другие картинки. Эти сцены повторялись часто и, сколько я помню, всегда в том же отцовском кабинете, в тех же вольтеровских креслах, стоящих подле огромного шкафа, где помещалась библиотека избранных книг. Отец наш как человек весьма просвещенный по тогдашнему времени собрал в ней все, что только появлялось на русском языке примечательного; в другом отделении были книги на иностранных языках. Вход в кабинет нам не был возбранен, где на больших столах были разложены кипы бумаг, в шкафах за стеклами и на высоких этажерках были расположены минералы, граненые камни, редкости из Геркуланума и Помпеи, обделанные из редких камней вазы, чаши, канделябры и проч.; но ключи от библиотеки доверялись только прилежному Саше; и тогда как мы, меньшие его братья и сестры, довольствовались позволением любоваться только золото-расписными корешками книг, Саша имел право брать любую книгу, но читать ему позволялось только с позволения отца. Гордясь ли этою привилегиею или точно увлекаемый любознательностью, но он читал так много, с такою жадностью, что отец часто принужден был на время отнимать у него ключи от шкафов и осуждал его на невольный отдых. Тогда он промышлял себе книги контрабандой; какие-либо романы, сказки, как, например: Видение в пиринейском замке, Ринальдо Ринальдини, Тысяча и одна ночь и подобные — и поглощал их тайком, лежа где-нибудь под кустом в нашем тенистом саду…
Из многих
