На первое письмо Эжен потратил каких-нибудь четверть часа; он сложил его, запечатал и, не надписав адреса, положил возле себя. Второе, начатое в одиннадцать часов, было окончено только к полудню. Все четыре страницы его были исписаны.
«Эта женщина не выходит у меня из головы», — думал он, запечатывая второе послание; он положил его около себя, рассчитывая, по-видимому, надписать адрес, когда очнется от грез. Запахнув полы узорного халата, он спустил ноги на скамеечку, засунул руки в кармашки красных кашемировых панталон и развалился в удобном мягком кресле с подушками, сиденье которого образовало со спинкой угол в сто двадцать градусов. Он перестал пить чай и сидел неподвижно, устремив взор на позолоченную ручку угольного совка, не видя ни совка, ни ручки, ни позолоты. Он даже не помешивал угли в камине. Какая оплошность! Разве не наслаждение разгребать жар, мечтая о женщинах? Наша мысль ссужает словами голубые язычки пламени, которые, вдруг полыхнув, лепечут в очаге. Толкуешь выразительный и резкий язык бургундцев.
На этом слове задержимся и приведем несведущим людям пояснение одного весьма почтенного этимолога, пожелавшего остаться неизвестным. Бургундец — народное, условное наименование, данное со времен царствования Карла VI[7]тем трескучим вспышкам пламени, которые выбрасывают на ковер или на одежду угольки, зародыш пожара. Огонь, говорят, высвобождает воздушный пузырек, оставленный в сердцевине дерева древесным червем. Inde amor, inde burgundus[8]. Боязливо наблюдаешь, как подобно лавине, скатываются угли, которые были так старательно уложены между двумя горящими поленьями. О! помешивать угли в камине, когда ты влюблен, — разве это не значит облекать свои мысли в изменчивые образы?
Именно в эту минуту я вошел к Эжену. Он вскочил и воскликнул:
— А, вот и ты, дорогой Орас! Давно ты здесь?
— Только что вошел!
— А!
Растиньяк взял письма, надписал на них адреса и позвонил слуге:
— Отнеси это в город.
Жозеф молча отправился. Превосходный слуга!
Мы завели разговор о Морейской экспедиции[9], в которой я намеревался принять участие в качестве врача. Эжен заметил мне, что я многое потеряю, уехав из Парижа, и мы заговорили о безразличных вещах. Думаю, что на меня не посетуют, если я опущу наш разговор.
. . .
Около двух часов дня, когда маркиза де Листомэр встала, горничная Каролина подала ей письмо. Маркиза принялась читать его, пока Каролина ее причесывала. (Неосторожность, свойственная многим молодым женщинам!)
«О дорогой, ненаглядный ангел мой, источник жизни и счастья!» Прочитав эти слова, маркиза хотела было бросить письмо в огонь, но ей пришла в голову прихоть, которую всякая добродетельная женщина прекрасно поймет, — узнать, как же закончит мужчина письмо, начатое в таком тоне. Она продолжала читать. Дойдя до четвертой страницы, она, словно утомившись, опустила руки.
— Каролина, пойдите узнайте, кто принес это письмо.
— Сударыня, я приняла его сама от слуги барона де Растиньяка.
Наступило длительное молчание.
— Не угодно ли одеваться?
— Нет.
«Какой нахал!» — подумала маркиза.
. . .
Я прошу всех женщин самим сделать комментарии.
Комментарии г-жи де Листомэр закончились тем, что она твердо решила не принимать больше Эжена де Растиньяка, а если встретит его в свете, показать ему более чем презрение, ибо его дерзость была несравнима с тем, что маркизе до сей поры случалось прощать. Первым ее побуждением было сохранить письмо, но, обдумав, она сожгла его.
— Барыня сейчас получила потрясающее любовное письмо и прочла его! — сообщила Каролина ключнице.
— Вот уж этого я от барыни никак не ожидала, — воскликнула изумленная ключница.
Вечером маркиза де Листомэр отправилась к виконтессе де Боссеан, куда, по всей вероятности, должен был приехать и Растиньяк. Это было в субботу, в приемный день виконтессы. Виконтесса находилась в дальнем родстве с г-ном де Растиньяком, и молодой человек не преминет, конечно, посетить ее. Г-жа де Листомэр, приехавшая затем, чтобы уничтожить Эжена своей холодностью, прождала его понапрасну до двух часов ночи. Один очень умный человек, Стендаль, создал оригинальную теорию «кристаллизации»[10]— и она вполне применима к той работе мысли, какая совершалась в маркизе до, во время и после этого вечера.
Четыре дня спустя Эжен бранил своего слугу:
— Вот что, Жозеф, мне придется дать тебе расчет голубчик.
— Почему, сударь?
— Ты делаешь одни глупости. Куда ты отнес те два письма, которые я дал тебе в пятницу?
