class="p1">— Очень интересно, а главное — совершенно необычно. И это всё?
— Это даже я до начала сказки не дошел. Наш сотрудник, передавая собранную информацию врачам, поинтересовался, почему те у девочки это не спросили — и узнал, что девочка, оказывается, полностью потеряла память. То есть не совсем полностью, но вот события своей жизни она перестала помнить совершенно. Видимо, в связи с тем, что она уже один раз умерла.
— А что, можно несколько раз умереть?
— Оказывается, можно. Переходим к медицинской части. Когда у человека останавливается сердце, то наступает так называемая клиническая смерть. Но если его быстро запустить снова, но человек по сути оживает. Тонкость в том, что если его запустить позже, чем через шесть минут после остановки, то человек этот превращается в овощ: оказывается, смерть человека столь ужасна, что природа предусмотрела специальный механизм избавления от ужаса: какими-то ферментами, образующимися в отсутствие кислорода, вся память стирается. Причем стирание начинается с так называемой кратковременной памяти, то есть человек сначала забывает именно момент своей смерти. А через шесть минут — вообще все, включая даже безусловные рефлексы. Но при определенных условиях — например при сильном переохлаждении — этот период может увеличиться, минут до десяти или даже чуть больше… У этой девочки сердце не билось девять минут, это зафиксировал врач, который ее с поезда принял. Он педиатр, с еще дореволюционным стажем, опытный, ошибиться в этом не мог. А запустилось сердце у нее снова когда что-то с проводами случилось: там даже лампочка взорвалась, а медсестра, которая рядом с телом девочки стояла, сказала, что и ее вроде как током немного зацепило. В общем, сердце у нее снова заработало — и оказалось, что долговременная память у нее стереться успела, а кратковременная — как раз нет. И она запомнила, как умирала. Вероятно, из-за этого она полностью поседела: у нее на голове волосы стали как снег белыми. Но только на голове… в смысле, брови, ресницы — всё осталось прежним.
— Действительно, даже слушать о таком — и то ужасно. А уж пережить…
— Она пережила, хотя оголодала так, что у нее сил не оставалось даже рукой шевельнуть. И говорила она с трудом, но первым делом попросила еды, причем дающей много быстрой энергии. Яблоко, сироп… Короче, девочку с того света вытащили — ну, или она сама оттуда вылезла. А через неделю уже она вытащила с того света главного хирурга госпиталя, у которого случилась остановка сердца. При этом сослалась на того врача, которому она в ленинградском госпитале вроде помогала… в общем, медикам очень захотелось с тем врачом проконсультироваться, и в Ленинград ушел запрос на сбор более подробной информации. Но об этом тоже потом.
— Почему?
— Сказочность истории нарушится, так что сначала про саму девочку закончу. С потерей памяти она, вероятно, потеряла и все навыки общения с людьми, но быстро их восстановила. Очевидно, считая правильным такое общение, как к ней относились окружающие в госпитале, а потом и в школе. Поэтому она со всеми людьми ведет себя одинаково, что с детьми, что со взрослыми — и ведет со всеми как заботливые взрослые с маленькими и беззащитными детьми. Или с непослушными детьми, она любого взрослого может «наказать за непослушание», причем достаточно неприятным способом, а сразу после этого может и приласкать-погладить. Например, если взрослый человек сделал что-то хорошо, она его конфеткой угощает или печеньем…
— Забавно…
— А если плохо, то она может человека пнуть, причем очень больно. И все, кто от нее пинок получил, говорят, что боль была просто безумной. К тому же боль эта не проходила, пока она что-то там не делала, что-то вроде легкого массажа. Но почти все, кого она так пинала, потом были ей за эти пинки благодарны… об этом тоже потом поподробнее скажу. Но все это — и угощения, и пинки — она проделывает абсолютно равнодушно. Не сердится, не радуется успеху, а просто угощает или пинает — вроде, как это простая необходимость в данной ситуации. И никогда ни с кем ни о чем не спорит, но если оппонент по ее мнению неправ и может нанести какой-то вред другим людям, она не объясняет, почему тот неправ, а показывает.
— Это как?
— Например, она не захотела или не сумела убедить Голованова в том, что ее препарат какой-то летчикам давать нельзя — и чтобы он понял это, она его просто убила.
— Как убила?
— Вколола ему препарат какой-то… адреналин вроде. А когда Александр Евгеньевич действительно умер, она его оживила и объяснила, что с ним произошло. Не испытывая при этом ни раскаяния, ни даже смущения. Ну убила маршала — и убила, дело-то житейское. Ведь потом-то оживила… И да, она всегда, когда что-то делает, абсолютно убеждена в своей правоте. Насчет Голованова — врач, который над ней опекунство оформил, чтобы ее в детский дом не сдали, спросил, а что бы было, если бы она Голованова оживить не смогла. А она спокойно ответила, что потому и убивала, что заранее знала о том, что оживить его будет нетрудно. Или, в худшем случае, трудно — но в том, что она его оживит, у нее ни малейших сомнений не было.
— Завидная самоуверенность…
— Скорее, уверенность в своих силах. Полковник Алекперов — это ее опекун и главный хирург первого Ковровского госпиталя — говорил, что она делает операции, которые ни один хирург в мире делать не взялся бы: для любого врача это гарантированная смерть пациента на столе. А она такие операции делала без тени сомнения — и всегда ее пациенты поправлялись. Причем ей было все равно, кто перед ней, рядовой или генерал, советский боец или немец — она, по ее же словам, «делала свою работу». А если ей сам раненый мешал делать ее хорошо, она и раненых била. И после этого вылечивала. Как говорил начальник ее госпиталя — тот самый педиатр, «если Белоснежка решила кого-то вылечить, сопротивление пациента будет бесполезно». Там вроде случай был, когда один раненый решил с жизнью покончить — так она его так избила, что тот сутки от боли выл. Но потом спокойно вылечился и больше самоубиться не пытался, сейчас в какой-то артели в городе работает.
И да, для нее вообще нет такого понятия, как субординация. Я думаю, что если мы, допустим, окажемся ее пациентами и будем ей мешать нас вылечить, то она и нас изобьет. Но — вылечит!
Вспомнив этот пассаж Лаврентия, Иосиф Виссарионович недовольно поморщился, несколько секунд подумал — и выпил одну таблетку из прозрачной коробочки…
Примерно в это же время Федор Савельевич Егоров бурно общался с Таней Серовой:
— Я уже жалею, что ты так быстро расти начала. От маленькой тебя я бы просто убежал… драться будешь?
— Ну что вы, Федор Савельевич, вы же это идиотское постановление еще даже не опубликовали. Вот если бы опубликовали… хотя нет, я бы и тогда драться не стала бы, просто поубивала бы всех вас нафиг. Вы, извините, чем думали, когда решали матерей-одиночек благами наделять?
— Между прочим, мы это по твоей рекомендации…
— Дяденька, ты каким местом меня слушал? Я говорила, что если женщина ребенка без мужа рожает, растит и воспитывает, то ей нужно гарантировать, что ребенок этот, точнее все ее дети, будут расти сытыми, одетыми-обутыми и окруженными заботой взрослых. Но это не значит, что таких гарантий женщинам замужним не требуется! Вы что, хотите, чтобы все семьи в области бросились разводиться? Если бы вы свое постановление дурацкое опубликовали…
— Но ведь не опубликовали. И даже еще не приняли, я, между прочим, специально тебя поджидал чтобы твое мнение выслушать. Вот выслушал… И перестань называть меня дяденкой! Это было забавно и приятно, когда ты выглядела как шестиклассница, а теперь это заставляет меня думать, что я стариком уже становлюсь. Нет, мальчиком меня, конечно, давно уже не назвать, но все же…
— Вообще-то сорок пять — это еще молодость, так что… ладно, больше не буду… постараюсь так больше не называть. Тогда перейдем обратно к главному вопросу современности: что делать? Да, а сколько вы уже денег и прочего насобирать успели в этот материнский фонд?
— Денег-то немного, артели в основном продукцию решили предоставлять. А то, что деньгами набрали — так опять же, сырье закупали в других областях и республиках. Сама ведь говорила: деньги есть нельзя.
— Есть
