жизнь слова костью застряли в горле.
– Но люди придут почтить её память, – настаивал Саша.
Все мои возражения о том, что людям, по большому счету, на нас плевать, остались не услышанными. И вот теперь я сижу в кафе с пафосной вывеской «Щастье!» рядом с теми, для кого поминки – возможность поесть, да посудачить. Никогда не понимала, почему на похороны обязательно зовут всех знакомых и соседей. Делиться своей болью с малознакомыми людьми – это… странно. Когда я хоронила маму, гостей можно было пересчитать по пальцам. Причём, только одной руки.
Сейчас же я вижу, что и до самой Сонечки почти никому нет дела, и уже завтра-послезавтра все возвратится на круги своя. Соседи вернутся к привычному укладу жизни. Одноклассники и друзья разъедутся на каникулы. Учителя ещё какое-то время помусолят нашу трагедию, передавая друг другу смачные подробности, а потом со спокойной душой сбегут из душной школы в отпуск.
– К вашему сведению, я тоже просила борщ! – раздаётся откуда-то сбоку гнусавый женский голос.
Молоденькая девушка в жёлтом переднике растерянно переводит взгляд с одной женщины на другую.
– Ну что ты, милочка, глазами-то хлопаешь?! Если я сказала борщ, значит неси борщ! – верещит соседка.
Робкий голос официантки звучит так тихо, что её почти не слышно:
– Простите, я сейчас поменяю…
Чувствую, как злость накатывает на меня волной цунами. Не выдержав, вскакиваю со своего места и обвожу глазами присутствующих. Ложки как по команде замирают где-то на полпути. Силюсь что-то произнести, но не могу… Сил нет. Да и не поймут. Ненавижу их всех. Ненавижу себя. Потому что смерть – это на всю жизнь.
– Ладно… давайте свою лапшу… – снисходительно соглашается соседка, а я обречённо опускаюсь на стул.
День 7-й. Детская
Мой мир теперь сводится к детской.
Здесь время замерло, как наиболее удавшийся кадр в кино, позволяя… дышать. Словно Соня только что вышла и вот-вот вернётся: рюкзак на привычном месте, а на столе веером разложены тетради – она собиралась перебрать их на летних каникулах.
Учебный год закончен. И только для Сонечки – навсегда…
Больше ей не придётся решать примеры или писать диктанты… как и рисовать. Смеяться. Волноваться из-за контрольной. Бегать на свидания. Любить. Чувствую, что снова плачу, хотя ещё несколько минут назад мне казалось – слез не осталось.
Ложусь на Сонину тахту и укрываюсь покрывалом с пятнистым Бемби. Вдыхаю аромат детского шампуня и мыла – такого родного, такого живого, будто моя дочка здесь, рядом, стоит лишь руку протянуть…
Прижимаю к груди Жужу. Не то. Все не то.
Я больше никогда не смогу обнять свою девочку. Её поглотила земля. А моя жизнь пошла трещинами, как яичная скорлупа, и в итоге рассыпалась в труху.
Я заперла себя в четырёх стенах, имя которым – боль, отчаянье, горе и, как ни странно… любовь. Моя любовь к дочери оказалась выброшенной на обочину, словно бездомный котёнок, которому больше некому дарить своё тепло и ласку.
Без моей девочки я утратила смысл жизни, но обрела… время. Я ем его на завтрак, уплетаю на обед и даже на десерт остаётся. И что я делаю?.. Вспоминаю.
Вспоминаю, как Соня впервые назвала меня мамой.
Как задорно она смеялась, стоило слегка пощекотать её нежные пяточки.
Как был обнаружен под ёлкой огромный подарок.
Или как она училась кататься на двухколёсном велосипеде… Закрываю глаза, и в памяти всплывает далёкий весенний денёк. Тогда так легко дышалось сиренью и счастьем!
– Пончик, держи руль ровно! – я отчётливо слышу Сашин голос.
– Я сейчас упаду-у-у! – визжит Сонечка, вцепившись в руль, но смеётся на весь двор, ведь рядом с папой ей ничего не страшно. – Мам, смотри, у меня получается!
И у неё действительно получается! Я хлопаю в ладоши от восторга. Сама я ездить не умею. У меня и велосипеда-то никогда не было, потому что мы с мамой едва сводили концы с концами. Став взрослой, я пообещала себе, что у моих детей будет все, о чём мечтала я.
Ба-бах! Велик наклонился вправо, и Сонька полетела на землю.
– Сонь, ты как?! – несусь к дочери со всех ног.
Она вроде поднимается, отряхиваясь, а я выдыхаю. Но ровно до тех пор, пока всю округу не оглашает вопль – Сонечка разглядела кровь на коленке.
– Катюш, тебе нужно поесть… – это Саша, выдернув меня из воспоминаний, нерешительно мнётся на пороге.
– Не хочу… – произношу с отвращением, которое относится не к еде, а к жизни в целом. Не хочу жить. Не хочу быть. Не хочу чувствовать.
День 9-й. Наталья Ивановна
Очередное утро наступило, возвестив об этом всю округу уличным шумом: машины засновали туда-обратно, мусоровоз устало заскрипел своими уродливыми клешнями.
Я на тахте, рядом лежит Жужа и глядит на меня безжизненными пуговичными глазами. Наверное, у меня сейчас такой же потухший взгляд.
Из-за закрытой двери слышатся приглушенные голоса и какая-то возня.
– Не нужно на неё наседать… – узнаю Сашу.
– Мальчик мой, ты слишком потакаешь ей. Не она первая, не она последняя… – не смазанными петлями проскрипел другой голос.
Теперь я знаю, кому он принадлежит. Наталье Ивановне, Сашиной тётке. Значит, всё-таки приехала… На похоронах её не было: кажется, застряла за границей и не смогла вылететь сразу.
Наталья Ивановна – единственная, кто остался из Сашиной родни. Родителей у него никогда не было: отец бросил мать, как только узнал о её беременности, а та умерла при родах.
Так что до шестнадцати лет воспитывал Сашу дед, пока не скончался от сердечного приступа. Вот тогда-то на сцену и вышла Наталья Ивановна, забрав племянника к себе, в областной центр.
К тому времени сама она уже пару лет как была вдовой, но смерть мужа не сломила её, а, напротив, закалила. Саша рассказывал, что квартира тётки больше походит на военный полигон, чем на уютный дом, но я считала, что он преувеличивает, пока сама не побывала на полигоне и не ощутила всю прелесть солдатской муштры на себе.
В доме Натальи Ивановны на каждом шагу – правила, начиная с того, как правильно мыть руки и держать вилку, и заканчивая тем, как нужно жить. Не хватает только стикеров с инструкциями.
– Тёть Наташ, я прошу вас…
Но Наталья Ивановна всегда всё делает по-своему, поэтому уже через секунду дверь детской открывается, и в комнату солдатским шагом входит та, с кем мне меньше всего хочется сейчас разговаривать.
Отворачиваюсь к стенке, в надежде, что меня оставят в покое. Но эта женщина не
