происходило в другой, совсем другой жизни, и от этого воспоминания особист вдруг замер и так простоял несколько долгих секунд, пока видение тёплого сентябрьского вечера тридцать девятого года в Одессе не исчезло, уступив реальности сорок первого — холодному, тусклому утру позднего ноября на окраине Первомайска. Но исчезло оно не бесследно; вернувшись к штабу, Кропалюк ещё раз внимательно посмотрел на задержанного. И это был уже новый взгляд. Впрочем, говорить о том, что встречался с ним два с лишним года назад и, как оказалось, запомнил его, особист пока не планировал.
2.
Четверть часа спустя, выставив из помещения дежурного по отделу, Кропалюк внимательно и терпеливо слушал доклад своего заместителя о происшедшем в дивизии за время его отсутствия. Тоской веяло от этого доклада.
Вот взводный из 1-го батальона 937-го полка лейтенант Грушев доносит, что его непосредственный начальник, командир 3-й роты лейтенант Аклёвкин носит портянки красного цвета — красного! — и этим проявляет вражеское нутро и контрреволюционную натуру. Грушев просит наказать своего командира по всей строгости военного времени. Расстрелять он, что ли, его предлагает? На самом деле Кропалюк был уверен, что возмутили взводного не портянки Аклёвкина — кому они вообще нужны? — а то, что две недели назад на место прежнего ротного, погибшего в октябре во время отступления, назначили не его, Грушева, 1905 года рождения, а мальчишку Аклёвкина, 1918 года.
А следом политрук того же 1-го батальона сообщает, что его комбат носит нательный крест. Да скажи ты наедине своему комбату, как коммунист коммунисту, молча закипал Кропалюк, чтобы крестами не размахивал. Не хочешь сам говорить — напиши комиссару полка, в политотдел дивизии напиши. Нет, надо ему особый отдел поставить дыбом.
О цвете портянок ротного Аклёвкина, который сидит в одном окопе с Грушевым, он даже думать не хотел. В сотне метров от того окопа — враг, мощная всё перемалывающая сила, остановить которую не может пока никто в мире. Сколько погибло? Миллион? Миллионы? Сколько ещё погибнет?.. А этот о портянках докладывает. Месяц уже как немцы под Москвой, а ещё через месяц, возможно, возьмут Москву; возможно, они завтра её возьмут, кто знает? Да будь он членом Политбюро, сам бы сейчас надел крест, если б только это помогло! Но люди не меняются, что бы ни происходило рядом с ними, люди остаются такими же, какими были, и будут такими всегда. На том и построена его работа.
— А напомни мне, Андрей, — спросил Кропалюк своего зама, старшего лейтенанта Морковина, выслушав доклад целиком, — какие задачи возлагает Политбюро на особые отделы НКВД?
— Бороться со шпионажем, контрреволюцией, диверсиями, вредительством и всякого рода антисоветскими проявлениями, — тут же отбарабанил тот. Иронию, глубоко скрытую в вопросе Кропалюка, мог заметить только человек, знавший старшего лейтенанта очень близко и хорошо. В особом отделе таких не было.
— Правильно. Вот этим и займёмся. Проверь все сигналы, тут одного дня достаточно, потом мне доложишь. По комбату из 973-го — переговори с политотделом дивизии лично, но кадило не раздувай. Воюет комбат неплохо, пусть воюет. И позови сюда дежурного.
Минуту спустя дежурный был отправлен с двумя поручениями: принести начальнику особого отдела обед и вызвать к нему командира медбата.
— А ты, — попросил Кропалюк заместителя, — сходи к разведчикам, там Кожевников из 976-го полка допрашивает окруженца по фамилии Гольдинов и должен уже заканчивать. Когда закончит, веди окруженца сюда.
Морковин вернулся через минуту, но один — полковой разведчик, прихватив Гольдинова, отправился на доклад к командиру дивизии.
— Хорошо, — поднялся Кропалюк. — Я буду у командира.
Допрашивать Гольдинова особист решил лично и сейчас хотел понаблюдать за задержанным со стороны. Как он себя поведёт? Как станет отвечать на вопросы? Гольдинов — спортсмен, реакция у него должна быть мгновенной, но реакция — ещё не всё. Кропалюка учили, что следователь только тогда правильно строит допрос, когда предугадывает ответы подследственного и твёрдо проводит линию следствия. С территории, занятой врагом, постоянно выходили бойцы частей, попавших в окружение и уничтоженных в котлах; для Кропалюка это был не первый случай и не десятый. Но особый.
Комната, занятая генералом Гудковым, ещё в сентябре была учебным классом. Там по-прежнему стояла школьная доска, висела физическая карта мира, а над ней — изображение Земли в разрезе: под тонкой бурой оболочкой земной коры скрывалась жёлтая мантия, а в середине раскалённо алело земное ядро. Со стены, из оклеенных красной бумагой рам, на собравшихся, как прежде — на школьников, смотрели Ленин и Сталин. Сталин — слегка брезгливо, Ленин — безразлично.
Настроение собравшихся у комдива отличалось от отстранённого спокойствия вождей революции. Осмотревшись, Кропалюк понял, что пропустил если не всё, то многое. У доски стояли Кожевников и Гольдинов; начальник полковой разведки крутил в пальцах огрызок мела, белые пятна бежали по рукавам его гимнастёрки, и был он похож на отличника, с треском и позором только что провалившего экзамен. Начальник разведотдела дивизии сидел, уткнувшись мрачным взглядом в стол, что-то быстро записывал штабной офицер, а начальник штаба, скривив рот, смотрел в дальний от комдива угол. Командир 261-й стрелковой дивизии генерал-майор Гудков развернул стул к доске и рассматривал чертёж. Временами он переводил взгляд на Гольдинова, который был так же спокоен и уверен в себе, как и утром, когда Кропалюк увидел его впервые. Звёзды и золотая окантовка на петлицах Гудкова, казалось, не производили на него никакого впечатления. Можно было решить, что докладывать генералам — дело, давно уже ставшее для него привычным.
Генерал Гудков служил в РККА столько, сколько она существовала, и даже дольше, он начинал ещё в Красной гвардии. Гражданскую войну прошёл красноармейцем, потом учился, в тридцатых окончил Академию имени Фрунзе. Кропалюк знал его послужной список не хуже, чем сам генерал, а недостатки и сильные стороны, может быть, даже лучше. Выдающимся командиром Гудков не был, тактические схемы, вызубренные в академии, оставались для него только схемами, применять их в условиях войны, комбинировать он не научился. Учёба вообще дала ему мало: на карту он по-прежнему смотрел глазами рядового красноармейца. По сути, генерал им и оставался. Возможно, поэтому своих солдат Гудков понимал лучше, чем офицеров, и следил, чтобы те были хотя бы сыты, а службы тыла проверял чаще, чем оперотдел. Войну Гудков встретил в Карпатах начальником штаба дивизии, но уже две недели спустя был отозван в тыл, в сентябре получил 261-ю, а в октябре, полтора месяца назад, и генеральские петлицы. Но было у генерала ещё одно качество, чертовски ценное и в мирной жизни, и на войне. Гудков как никто чуял опасность. Неважно, от кого она исходила — от
