сапогом войны (Милош Крно, «Одиночество»); озарившую своей сердечностью тяжелые будни партизанских артиллеристов студентку-медкчку Блажену Захарикову настигает немецкая бомба (Рудо Мориц, «Светловолосый велосипедист»); шахтеры, укрывавшиеся в заброшенном забое от угона в нацистскую Германию, попадают все-таки в лапы к эсэсовцам (Йозеф Горак, «Шахта»).
Принятое деление литературы о Восстании на «волны», отличающиеся по своему эстетическому уровню и некоторым принципам подхода к тематике, достаточно условно. Подтверждение тому — произведение Франтишека Швантнера «Деревенский священник», хронологически относящееся к первой «волне», но весьма «современное» по глубине психологического анализа и остроте поставленных проблем (в том числе проблемы личной ответственности, основательно разработанной позднейшей литературой).
В рассказе выведен образ пожилого священника, стоически несущего тяжкий крест моральной ответственности за вверенную ему паству. Небольшое, затерянное в горах селение, которое составляет весь его приход, почти отрезано от внешнего мира и живет своей особой, замкнутой жизнью. «Тот, другой мир, более просторный и бурный, где владычествовали могущественные господа, императоры, папы, где совершались грандиозные перемены, перевороты, революции и войны, находился слишком далеко. Достоверные сведения о нем обитатели бревенчатых хатенок черпали лишь из календарей, которые пан священник рассылал всегда после праздника трех королей…» Священник знал, конечно, и о кровопролитной войне, пятый год бушевавшей в Европе, и о «мятеже», с месяц назад вспыхнувшем по соседству. Но он искренне полагал, что эти события ни к нему, ни к его прихожанам непосредственного отношения не имеют.
Столкновение консервативного, к тому же затуманенного истовой религиозностью сознания с прогрессивной идеологией — ее носителем выступает молодой поручик, который, в свою очередь, чувствует себя в ответе и за это забытое богом селение, и за нечто неизмеримо большее, — вполне соответствует исторической правде, ибо далеко не сразу и не все разделили идеи Восстания. Седой священник слишком поздно постиг, что «реальность суровее, чем он предполагал», что нужно порой забыть о заповеди «не убий» во имя того, чтобы пресечь убиение невинных. Только перед смертью, когда фашистские винтовки нацелены ему в грудь, он понимает, как был прав командир повстанцев. Финал рассказа Ф. Швантнера убедительно показывает, что в «минуты роковые», когда мир расколот на враждующие стороны, никому не дано укрыться от жаркого дыхания века, от решения часто жестоких вопросов, которые ставит перед человеком история.
Часто злободневные этические проблемы как бы проецируются на события тех грозовых лет. В произведения о наших днях, о сугубо мирном времени нередко вторгается мотив Восстания, ибо в Словакии, по существу, от него не только ведется новое, социалистическое летосчисление, но оно также служит почти универсальным историческим и нравственным критерием, по которому выверяется истинная сущность многих последующих событий и явлений жизни.
Два временных плана соседствуют в «Каменном колодце» Альфонза Беднара (в числе первых показавшего сборником «Часы и минуты» важность всестороннего исследования средствами искусства моральных уроков Восстания). Добросердечный старик Байковский, потерявший в Восстании сына, вспоминает о нем и о типографе из Вены Роберте Фрейштатте, который хотел пробраться к партизанам и был застрелен карателями. А спустя годы на том же самом месте, у источника, старик беседует со студенткой Майкой Штанцловой, которая оказалась было в сомнительной компании «золотой молодежи». Автор словно спрашивает: имеем ли мы право забывать, во имя чего гибли в войну солдаты и партизаны? Все ли достойны сегодня той великой жертвы, что ради них была принесена на алтарь победы над фашизмом?
События почти тридцатилетней давности всплывают во время ночной охоты на кабанов в памяти героев рассказа Петера Яроша «После полнолуния». Одного из них, Петрина, боль в раненом плече заставляет мысленно вернуться к тому дню, когда он с товарищами начал борьбу: до сих пор полыхает перед его глазами огонь, лижущий ненавистные свастики на грузовиках. Другому охотнику, Ярначу, вновь приснилось то, о чем он не может забыть: в ярости расправился он с собственным отцом-гардистом, не дожидаясь, пока того постигнет возмездие, уготованное прислужникам фашистов.
В этом рассказе с едва намеченным пунктирным сюжетом, построенным на взаимопроникающих эпизодах, П. Ярош, как и в других своих произведениях, демонстрирует свободное владение формой. Необычайно интенсивно работающего писателя (находясь сейчас лишь «посередине странствия земного», он выпустил уже десяток книг) увлекает, однако, не самодовлеющая «современность» формы, а современность художественного мышления. Хотя некоторые его вещи носят подчеркнуто «лабораторный» характер, в целом творчество П. Яроша, опирающееся на без труда угадываемые традиции отечественной и мировой классической литературы, органично вписывается в идейно-эстетическую систему социалистического искусства.
В словацкой, как и в других литературах, движение времени ощутимо сказывается и на меняющейся «активности» жанров, и в том, что они переживают трансформацию. Происходит взаимопроникновение различных художественных начал и жанров. «Чистую» эпику сильно потеснили лирика и публицистика. Это дало основание теоретикам литературы выделить в современной словацкой прозе два типа реалистической эпики — публицистический и лирический, причем первый тип признан особенно характерным для романа, а второй — для новеллистики. Оба типа (разумеется, тоже далеко не всегда выступающих в «чистом» виде) восходят к плодотворным традициям словацкой литературы: в одном случае это социальный роман, прежде всего пролетарский, в другом «лиризованная проза» 30—40-х годов.
«Лиризованная проза» — своеобразнейшее явление словацкой литературы, превосходным образцом которого может служить «Тройка гнедых» Маргиты Фигули. Этой повести свойственны все непременные черты «лиризованной прозы»: эмоциональная напряженность и захватывающая задушевность повествования, хвала родной природе, в единении с которой обретают выстраданное счастье страстные натуры, рисуемые в духе фольклорных преданий. Романтическая окрашенность произведений, развернутая метафоричность и элементы условности, часто вневременной характер произведений вовсе не означали, что лучшие творцы «лиризованной прозы» бежали от тогдашней действительности; наоборот, они не только болели за эту действительность, но и отрицали ее во имя гуманности.
Сквозь лирический рисунок повести М. Фигули явственно проступает социальный подтекст. Зло, персонифицированное в образе Яно Запоточного, далеко не абстрактно — оно существует в мире, разделенном на богатых и бедных. Только там способны «бешеные деньги» разлучать влюбленных, только там они нравственно калечат людей. И противостоять злу, проникающему во все сферы человеческих отношений, могут исключительно сильные личности, движимые велением благородного сердца.
Таким благородным сердцем, ожесточавшимся порой от обид и невзгод, наделен разбойник Ергуш Лапин из романов другого видного представителя «лиризованной прозы» — Людо Ондрейова. В этом колоритном образе, заставляющем вспомнить полулегендарного «словацкого Робин Гуда» — Яношика, воплощено бунтарство против капиталистического уклада, который неумолимо уничтожал патриархальные отношения между людьми в деревне. Принципам «лиризованной прозы» Л. Ондрейов во многом остался верен и в своей поздней новелле «Виселичное поле», где он поведал о прошлом Зволенского края и о горестной судьбе беспутного Анатола Барабаша, который пал «геройской смертью от болотной лихорадки» в Боснии, куда император отправил его на войну.
Мотивы и приемы
