Он прикончил коньяк, поставил на пол стеклянный фужер, сложил руки на коленях и приготовился вкусить некоторое количество вежливой скуки – как те мужья, что в модном магазине садятся на первую попавшуюся кушетку и смиренно ожидают, когда их благоверная набегается по примерочным кабинам.
Наталья и Мензенцев соединили пальцы на блюдце.
Некоторое время ничего не происходило.
Вдруг блюдце двинулось по кругу. У Натальи округлились глаза, лицо стало серьёзным, движения рук – осторожными. Мезенцев тоже посерьёзнел, будто вёл авто по неровной дороге.
Блюдце сделало круг и остановилось.
– Я вызываю дух владыки мира Александра Македонского! – возгласила Анна.
Блюдце дрогнуло.
– Он здесь, – прошептал Мезенцев. – Лавр Георгиевич, начинайте. У вас есть вопрос к великому полководцу?
– М-м-м…, – задумался Корнилов и вдруг закашлялся. – Может, я позже?
– Я, я спрошу! – влезла Наталья. – Великий Александр, когда закончится война?
Блюдце поехало, даже не дождавшись окончания вопроса. Анна раскрыла блокнот, который держала в руках с самого начала, начала записывать в него буквы.
– В-о-й-н-а в-н-у-т-р-и в-а-с, – прочитала некрасивая Анна. – И что это значит?
Блюдце опять двинулось по кругу, на секунду замирая у очередной буквы.
– Д-у-р-а, – прочитала Анна. – Кто?..
Наталья поспешилша перебить её. Заговорила важным голосом:
– Вернётся ли трон обратно к поверженному монарху?
– Е-г-о т-р-о-н и-з л-ь-д-а, – огласила Анна то, что записала за блюдцем. – Какого льда? Может, Изольда?..
– Я спрошу, – решился Корнилов.
Мезенцев бросил на него взгляд быстрый и острый, как укол шпаги. Это не прошло мимо внимания генерала. «Ой, дурачит он меня», подумал он, и продолжил, стараясь быть серьёзным:
– Брать ли мне Петроград?
Но до того как он произнёс эту фразу, что-то в комнате изменилось. Будто ветер прошёл. Явно похолодало. Зазвенели хрустальные подвески на люстре, заплясал огонёк на свече, тяжело шумнули шторы, и потом уже стукнула форточка. Лицо Натальи сделалось белым, Анна откинулась на спинку стула, Мезенцев, открыв рот, смотрел вверх мимо генерала, и взгляд его выражал полную растерянность.
В комнате было что-то постороннее, чего минуту назад – не было!
Блюдце на столе оставалось недвижимым, зато раздались звуки. Они начались у окна, потом переместились в угол, в другой – будто источник звуков носило ветром. Это был прерывистый, с паузами, шёпот, сопровождавшийся тонким звоном и свистом:
– Nein, no, нест, нет.
Затем произошло нечто совершенно неожиданное. Из темноты в круг слабого света не вступила, а будто впала – между Корниловым и Натальей, узкая высокая фигура, похожая на человека, но не тёмная, а бестелесная. Огоньки заплясали на прозрачных костях черепа, сверкнули зубы, а над ними – вытаращенные, без век, страшные глаза.
Наталья звонко вскрикнула и закрыла лицо руками. Мезенцев грохнулся на пол вместе со стулом. Анна сомлела без чувств. Один только генерал видел, как, взмахнув руками, фигура переломилась и словно растеклась по столу – при этом коснувшись пламени свечи. Запахло палёным, и раздался такой визг, каким визжал бы слизень, если бы умел визжать.
Свеча погасла.
Фигура, судя по тонкому звону, опять метнулась к окну, которое само уже гремело и звенело, рассыпаясь от ударов снаружи. Срывая на ходу шторы, в комнату ввалился Хаджиев, за ним лез кто-то с факелом. Не останавливаясь ни на секунду, гибкий начальник охраны ударил прозрачное чудовище саблей по голове, и сабля его с тошнотворным скрипом промчалась сверху донизу, до самого пола.
…Когда зажгли электричество, то увидели на полу только лужу бурой протоплазмы.
Москва, август 1936 года
– Мин херц! – доложил денщик царя Алексашка Меншиков, выглянув за дверь, в морозную ночь. – Ягужинский к нам! Коня загнал!
– Мотор! – скомандовал режиссёр-постановщик.
В горницу вошёл Ягужинский в шинели и шапке, засыпанных снегом.
– Оттуда? – тревожно спросил Пётр.
– Оттуда, господин бомбардир.
– Что там?
– Полная конфузия, господин бомбардир.
– Так…
– Половина войска побито, остальные бегут. Пушки пропали. Генералы, кроме Шереметева, сдались все.
– У, герои, – сурово процедил Меншиков. – Сучьи дети!
– Шведы идут на Новгород!
– Дальше Новгорода шведов пускать нельзя, – супя брови, с мудрой задумчивостью указал им Пётр. А потом закручинился, махнул рукой, крикнул с тоскою: – Пушек нет!
Послышались медленные тяжёлые удары колокола, сопровождаемые подзвонниками.
– Опричь колоколов, меди для пушек нам не найти, – с иезуитской улыбкой подсказал Меншиков. От этих слов царевич Алексей Петрович, беззвучно таившийся до этого в углу, будто ожил. Сверкая высоким лысым лбом, он вздел вверх палец и гнусаво завыл:
– Русь колоколами славна! От византийской старины сей малиновый звон!
– Чепуха! – сурово припечатал царь.
Больше Лавр уже не мог выдержать. Зажав руками рот, он, похрюкивая, пробежал за спинами оператора, режиссёра и прочей киношной публики, стоявшей сзади кинокамеры и осветительных софитов, выскочил из студии в коридор и уже здесь, проверив, плотно ли закрылась дверь, захохотал в голос. Отсмеявшись, отошёл к окну, изумлённо встряхивая головой. Вскоре дверь приоткрылась, и оттуда как-то боком выскользнул кинодеятель в костюме, с растрёпанными волосами и в очках с толстой целлулоидной оправой, круглой снизу и овальной сверху: для Москвы – новинка моды.
Он сразу кинулся к Лавру и затараторил:
– Вы кто такой, вообще? Как сюда попали? Кто пропустил? Товарищ Петров страшно недоволен.
– Здрасьте, Лев Ильич, – ответил ему Лавр. – Вы же меня знаете. Я Лавр Гроховецкий. Приезжал с Андреем Игнатьевичем, он у вас числится научным консультантом. А вы – Иванов, ассистент режиссёра.
– Нет, я помощник директора картины. А что вы тут делаете? Где профессор?
– Андрей Игнатьич занят на раскопках. Он археолог, а теперь конец сезона, с сентября у него лекции, вот и не хочет отвлекаться. Прислал меня. Я сдал в секретариат его заметки по прежнему показу.
– Хорошо, хорошо. И что?
– Розенвассер прокрутил мне новый отснятый материал, и отправил сюда. Вы, кстати, знаете, что там уже наснимали сюжетов о том, что будет позже эпизода, который снимают здесь? – и он ткнул пальцем в сторону студии.
– Знаю, это обычная практика. Вы над этим смеялись? Зря разозлили режиссёра.