Бренда не засмеялась; с самого начала она показала себя практичной девушкой.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Нил Клагман. Я держал твои очки у трамплина, помнишь?
Она ответила мне вопросом на вопрос, причем таким, который смутил бы и красавца, и невзрачного:
— Как ты выглядишь?
— Я… темный.
— Ты негр?
— Нет, — сказал я.
— Так как ты выглядишь?
— Может, я заеду сегодня вечером, покажу?
— Очень мило. — Она засмеялась. — Вечером я играю в теннис.
— Я думал, ты играешь в гольф.
— Уже поиграла.
— Ну а после тенниса?
— После я буду потная, — сказала Бренда.
Это не было предупреждением, чтобы я зажал нос прищепкой для белья и бежал подальше; это был факт, он, видимо, не беспокоил Бренду, но его следовало зафиксировать.
— Не возражаю, — сказал я, надеясь, что не покажусь ей ни чистоплюем, ни неряхой. — Можно за тобой заехать?
С минуту она не отвечала; я слышал только бормотание: «Дорис Клагман, Дорис Клагман…» Потом она сказала:
— Да, Брайерпат-Хиллз, в восемь пятнадцать.
— Я приеду на… — год выпуска машины я опустил, — на бежевом «плимуте». Так ты меня узнаешь. А как я тебя узнаю? — спросил я с лукавым, жутким смешком.
— Я буду потная, — сказала она и повесила трубку.
* * *
Когда я выехал из Ньюарка, проехал Ирвингтон, проехал сквозь чащу забитых железнодорожных переездов, мимо будок стрелочников, лесных складов, ресторанов «Дейри Куин», стоянок подержанных автомобилей, воздух стал прохладнее, как будто возвышаясь на шестьдесят метров над Ньюарком, пригород приближал тебя к небесам: само солнце стало больше, круглее, висело ниже, и вскоре замелькали мимо длинные лужайки, будто сами себя опрыскивавшие, и дома, где никто не сидел на крылечках и внутри горел свет, но окна были закрыты, потому что обитающие внутри, не желая делиться качеством жизни с нами, теми, кто снаружи, регуляторами задавали количество влаги, которой позволено иметь доступ к их коже. Было только восемь часов, я не хотел прибыть раньше времени, поэтому катался по улицам с названиями восточных колледжей, как будто с самого начала, когда всем вещам давали имена, поселок запланировал судьбу сыновей своих граждан. Я подумал о том, как тетя Глэдис и дядя Макс в шлаковом сумраке своего переулка, сидя в шезлонгах, делят шоколадный батончик, и каждому дуновению свежего ветерка радуются, как обещанию райской жизни, и немного погодя покатил по гравийным дорожкам маленького парка, где Бренда играла в теннис. В бардачке у меня карта улиц Ньюарка испытала метаморфозу и превратилась в сверчков, потому что те длинные асфальтовые улицы больше не существовали для меня, и ночные шумы звучали громко, как кровь, стучавшая в висках.
Я поставил машину под черно-зеленой сенью трех дубов и пошел на звук теннисного мяча. Послышался раздраженный голос: «Опять ровно». Это была Бренда, и, судя по голосу, она потела изрядно. Я захрустел по гравию и снова услышал ее: «Больше». Пройдя поворот и подцепив манжетой целую гроздь репьев, услышал: «Гейм!» Ее ракетка, вертясь, взлетела в воздух, и уже на глазах у меня Бренда ловко ее поймала.
— Привет, — сказал я.
— Привет, Нил. Еще один гейм, — сказала она.
Слова Бренды, кажется, разъярили противницу, хорошенькую шатенку, ростом поменьше Бренды: она перестала искать улетевший мяч и наградила Бренду и меня злобным взглядом. Я быстро понял причину: Бренда вела 5:4, и ее нахальная уверенность, что до выигрыша ей хватит одного гейма, вызвала гнев, которого хватило на нас двоих.
Бренда в конце концов выиграла, но понадобилось для этого больше геймов, чем она думала. Другая девушка, чье имя звучало как Симп, кажется, рада была бы закончить на счете 6:6, но Бренда, стремительная и решительная, не останавливалась, и в конце концов я мог разглядеть в темноте только блеснувшие ее очки, пряжку на поясе, ее носки и туфли и, изредка, мячик. Чем дальше темнело, тем агрессивнее она выходила к сетке, и это меня удивило, потому что при свете, насколько я заметил, она играла на задней линии и, даже когда приходилось отбивать слабый мяч, заметно остерегалась оказаться вблизи ракетки соперницы.
Азартное желание выиграть очко было все же слабее желания сохранить свою красоту в неприкосновенности. Подозреваю, что красный отпечаток мяча на щеке огорчил бы ее гораздо больше, чем потеря всех очков. Но темнота ее подгоняла, она била всё сильнее, и Симп, казалось, уже бегает на щиколотках. Когда всё кончилось, Симп отказалась от моего предложения подвезти ее до дома и, подражая Кэтрин Хепберн в каком-то старом фильме, сказала, что обойдется; видимо, ее поместье располагалось совсем неподалеку. Я ей не понравился, а она — мне, но меня это явно занимало больше, чем ее.
— Кто она?
— Лора Симпсон Столович.
— Почему ты не зовешь ее «Стол»? — спросил я.
— В Беннингтоне[1]ее зовут Симп. Дура.
— Ты там учишься? — спросил я.
Она вытирала пот на себе рубашкой.
— Нет. Я учусь в Бостоне.
Ответ мне не понравился. Когда меня спрашивают, где я учился, я режу прямо: в Ньюаркских колледжах университета Ратгерс. Говорю это, может быть, излишне звонко, излишне быстро, излишне задорно, но говорю. На секунду Бренда напомнила мне курносых сопляков из Монтклера[2], которые приходят в библиотеку во время каникул и, пока я штемпелюю их книги, дергают свои слоновьи шарфы, спуская их до самых туфель, и роняют намеки на какой-нибудь там «Бостон» или «Нью-Хейвен».
— В Бостонском университете? — спросил я, глядя в сторону, на деревья.
— В Рэдклиффе[3].
Мы стояли на корте, ограниченные со всех сторон белыми линиями. В кустах за кортом, в колючками пахшем воздухе, светляки плели восьмерки, и вдруг опустилась ночь, только листья деревьев блеснули на миг, словно политые дождем. Бренда ушла с корта, я — в шаге за ней. Теперь, когда я привык к темноте и она перестала быть только голосом и снова стала видимой, моя злость на ее сообщение о «Бостоне» частично рассеялась, я позволил себе посмотреть на нее благожелательно. Ее рука ничего не поправляла сзади, но и прикрытые, формы обнаруживали себя в тесных бермудах цвета хаки. На спине белой тенниски с маленьким воротничком, там, где росли бы крылья, если бы они у нее были, проступили два потных треугольника.
