одну мою бумагу, а? Ну прошу тебя! Мне же не подпишут, а тебе это раз плюнуть. Тебя-то они уже знают. А я в это время по твоим делам куда хочешь скатаю, лады?
Лады. Я поехал по делам Таранькина, он — по моим. Постепенно все в конторе узнали, что мне легко удается визировать чужие бумаги в чужих инстанциях. Вот и наш конструктор Инна Ивановна подходит ко мне в конце дня:
— Костиков, вы не сбегаете мне в бюро, не подпишете у них одну мою бумагу?
— Я одну вашу, а вы…
— Правильно. А я пока чего-нибудь из ваших бумаг куда-нибудь отвезу. Если, конечно, в сторону Рижского вокзала…
— Почему именно в сторону Рижского? — сначала не понял я. Но потом уж, когда посмотрел на ее покрасневшее лицо, все понял. Вернее, вспомнил: все в конторе знают, что у нее… как бы это сказать… ну, служебный роман с новым инженером из смежного отдела, а он ежедневно ездит с работы как раз в сторону Рижского… Я смутился. — Ну, что вы, Инна Ивановна, бог с вами! Все я вам, конечно, подпишу у кого надо. И Таранькину заодно. Вы же знаете, у нас в конторе один за всех… А мне в стороне Рижского ничего не надо, спасибо.
— A-а, поняла. За вас уже Таранькин делает, да?
— Нет, он побежал куда-то с бумагами Стеклова. А вот Стеклов — за меня. Мне мои бумаги не подписывают, а для него это раз плюнуть…
И так вот мы уже месяца два друг за друга ездим, визируем, согласовываем. Взаимовыручаем один другого. Свои узколичные рабочие интересы напрочь выбросили из головы. Кто чем примерно заниматься должен — не помним. Да что там мы! Шеф, и тот уже ничего не помнит. Встретил как-то меня в коридоре:
— А вы что здесь делаете?
— А я, — отвечаю, — в отделе у вас работаю.
— Странно, у меня ж в отделе еще кто-то был…
— Верно. Но они все сейчас по делам разбежались, кто где. Таранькин, например, стекловские бумаги у кого-то подписывает. Инна Ивановна, сами знаете, в смежном отделе находится, заодно для меня там что-то согласовывает — у нее все равно там роман… Я вот — за Тараньки-на здесь вкалываю.
— Не пойму, — не понимает, — почему вы все друг за друга вкалываете? А каждый за самого себя уже не может, что ли?
— Шеф! Вы что же, забыли! Мы же все за одного, а один за всех! А если б каждый свое дело делал — это ж форменный индивидуализм налицо. Никакой взаимовыручки.
Так все и шло, пока испытание не навалилось на наш дружный коллектив. Звонят из главка, намекают, что высокооплачиваемых сотрудников у нас многовато, а работы от нас давненько никакой не видно. И предлагают сократить Одну штатную единицу.
Что делать, неделю мы думали-гадали — кого? И тут опять подходит к моему столу Таранькин и говорит как профорг:
— Знаешь, Костиков, одна есть к тебе у коллектива просьба как к самому сознательному из нас. Сократись, а?
— Я-а?!
— Ну, а кого еще, сам посуди. Будем говорить откровенно: я, сам видишь, не могу, занят, бегу по стекловским делам в главк, Инна Ивановна, ты прекрасно знаешь, женщина, да и со смежниками прочно завязана, Стеклов — за нее где-то бегает, что-то визирует… А ты свободен, своей работой вон занимаешься. Пострадай за коллектив, один за всех.
— А моя работа…
— Ты не волнуйся, я все за тебя сделаю в лучшем виде — сбегаю, передам, завизирую…
— Но я и сам могу свою работу…
— Ты что это — не доверяешь коллективу, что ли?! — обиделся за коллектив Таранькин. — Такой стал?
— Ну что ты, что ты…
— Ну, слава богу, а я-то уж подумал… Стало быть, лады?
…Чего не сделаешь ради такого коллектива! Лады.
ХОЧЕТСЯ ПОДНЯТЬСЯ
Как-то на одной из вечеринок меня одолели друзья:
— И не надоело тебе размениваться на мелочи?
— Ну, скажи, неужели тебе не хочется замахнуться на что-нибудь большое?! Вот, например, тема есть: столкновение психологических и морально-этических…
— Понимаю, понимаю, — замахал я руками. — Я ведь тоже все чаще думаю о том, что хватит писать о пустяках.
— Думать мало!
— Или вот еще хорошая тема: всевозрастающее влияние на подрастаю…
— Знаю, знаю я все это, — замахал я руками. — Так иногда хочется подняться над всем этим мелкотемьем, что…
— Вот и поднимись скорее! А ты все о каких-то ЖЭКах, все клеймишь своенравных таксистов, все четвертуешь простаивающие лифты и неосвещенные улицы… И где это ты, интересно знать, откопал соседей, включающих громкоговоритель в три часа ночи? Это же все высосано из пальца! Нет уже всего этого. Нет!
— Поймите же! — замахал я руками. — Мне, повторяю, и самому очень хочется подняться надо всем этим! Очень! Но…
— Ну и что же тебе мешает?
— Или вот возьми, например, такую тему: рост самосознания в конфликте с материализованной…
— Товарищи!!! — Я в последний раз решительно замахал руками. — Товарищи. Друзья. Милые женщины. Я же давно все понял Критику признаю правильной. Я и сам давно решил для себя, что пора кончать с этой мелкотравчатостью. Хватит стрелять из пушки. Хватит по воробьям. Хватит, спасибо вам…
Вечеринка затянулась за полночь. Я вышел на улицу и глотнул свежего воздуха. На улице было уже пустынно, редкие машины мягко скользили по умытым мостовым. Из-за угла вынырнул зеленый огонек. Я поднял руку. Видимо, я сделал это как-нибудь не так. Или поднял не ту руку… Не знаю. Словом, такси пролетело мимо, даже не моргнув зеленым глазом. Тогда я поднял сразу обе руки, но следующий таксист, наверное, дал себе торжественное обещание не брать пленных… Заметив вдали появившийся зеленый огонек, я сел на середину мостовой и решил, что только через мой труп… Но зеленый огонек тем временем погас, зажегся красный… А машин не было.
Пока я добирался через весь город пешком до своей улицы, ноги стали деревянными. Я вытянул вперед руку, чтобы в темноте случайно не налететь лбом на магазин отличного обслуживания покупателей, на телефонную будку или фонарный столб… И тут в этом мраке ночи я увидел спасительный свет! Это светилось единственное на этой улице окно: жена не спит… От усталости я с трудом доплелся до лифта и нажал кнопку. «Так хочется подняться над всем этим…» Подняться… Придется подняться пешком. Пройдя восемь этажей, я понял, что до одиннадцатого меня вряд ли хватит. Или хватит удар. Я присел на ступеньку лестницы, чтобы перевести дыхание, и подумал о том, что очень хочется подняться,
