(в списке учеников класса фамилия Каньяс значилась сразу после Батиста), я стал его первым другом в школе. Благодаря мне он подружился с Матиасом, а через меня и Матиаса — со всей нашей компанией. Вскоре Нарсисо стал среди нас лидером, которого у нас прежде никогда не было. Вероятно, наша компания нуждалась в вожаке, поскольку одно из всепоглощающих чувств юности — страх, и для борьбы с ним необходим лидер. Батиста был на пару лет старше нас, физически очень крепкий и умел заставить себя слушаться. К тому же он обладал всем тем, о чем только могли мечтать мы, «чарнегос»: в первую очередь он был из солидной, богатой каталонской семьи, хотя сами они считали себя испанцами и презирали все каталонское, национально-самобытное, особенно если оно происходило из Барселоны. У них была большая квартира в новом районе города, карта теннисного клуба, дом для летнего отдыха в С’Агаро и для зимнего — в Ла-Молина, а у самого Батисты имелся мотоцикл, дававший ему завидную свободу передвижения, и собственная нора на улице Ла-Рутлья — старый, обветшавший гараж, где можно было проводить вечера, беспрепятственно наслаждаясь рок-н-роллом, пивом и сигаретами.
Сначала все было нормально, но позднее, за несколько месяцев Батиста изменил свое отношение ко мне: его симпатия превратилась в неприязнь, неприязнь — в ненависть, а ненависть — в агрессию. Почему это произошло? Не знаю. Часто, когда я размышлял об этом, мне казалось, что он просто выбрал меня в качестве козла отпущения, чтобы, издеваясь надо мной, избавить остальных в нашей компании от страхов и сомнений юности. Однако, повторяю, я не знаю этого наверняка; единственный бесспорный факт — за короткое время я превратился из друга Батисты в его жертву.
Слово «жертва», конечно, звучит мелодраматично, но я предпочту скатиться в своем повествовании до мелодрамы, чем позволю себе допустить ложь. Батиста начал насмехаться надо мной. Его родным языком являлся каталанский, но он смеялся, когда я говорил по-каталански — не потому, что я говорил на нем плохо, а просто Батиста презирал тех, кто разговаривал на каталанском, не будучи каталонцем. Он смеялся над моей внешностью и называл меня Дамбо, потому что, по его словам, у меня были такие большие уши, как у этого диснеевского слоненка. Издевался над моей стеснительностью по отношению к девушкам, над моими «ботанскими» очками и «ботанскими» конспектами. Эти насмешки становились все ожесточеннее, мне не удавалось пресечь их, и мои друзья, поначалу лишь смеявшиеся над злыми шутками Батисты, в конце концов сами стали подражать ему. Вскоре слов стало мало. Батиста взял манеру якобы в шутку колотить меня кулаками по плечам или ребрам, ни с того ни с сего отвешивать оплеухи. Не зная, как реагировать на это, я смеялся в ответ и делал вид, будто отбиваюсь, пытаясь представить подобное обращение игрой. Так было вначале. Позднее, когда стало уже невозможно притворяться, что это было невинное развлечение, мой смех сменился слезами и желанием убежать. Ведь Батиста, еще раз подчеркну, делал все это не один: он являлся заводилой, подстрекателем, инициатором издевательств, а остальные мои друзья, за исключением Матиаса, который иногда пытался все же остановить его, тоже в этом участвовали, превратившись в свору. На протяжении многих лет я старался забыть то время, но недавно, напротив, заставил себя все вспомнить и заметил, что те эпизоды до сих пор прочно сидят в моей памяти, как нож, вонзившийся в тело. Однажды Батиста бросил меня в ледяной ручей, протекавший по парку Ла-Девеса. В другой раз, когда мы с нашей компанией находились в его гараже, мои друзья раздели меня и заперли голым на темном чердаке, где я долго глотал слезы, слушая доносившиеся снизу веселые крики, разговоры, смех и музыку. Однажды в выходные, когда я сказал родителям, что останусь ночевать в доме родителей Батисты в С’Агаро, ребята опять закрыли меня в гараже на Ла-Рутлья. Там я вынужден был провести в одиночестве и темноте, без еды и питья, почти сутки: с середины субботы до полудня в воскресенье. В другой раз, в конце учебного года, когда я уже избегал Батисту, он напугал меня так, что мне показалось, будто он хотел меня убить. Всей своей компанией, включая Каналеса, Эрреро и братьев Бош, они устроили мне засаду в туалете возле внутреннего дворика школы и опустили меня головой в унитаз, куда только что помочились. Экзекуция длилась, вероятно, несколько секунд, но показалась мне мучительно долгой. Все это время я слышал за своей спиной дружный хохот бывших товарищей. Продолжить?
— Нет, если не хотите. Но, если вам становится от этого легче…
— Мне не становится от этого легче. Удивляюсь, зачем я вам все это рассказываю? Эта история с Батистой, как и многое из того, что я пережил в те времена, кажется мне просто сном, а не реальными событиями, произошедшими со мной. А вы, наверное, задаетесь вопросом, какое отношение все это может иметь к Сарко?
— А почему вы никому не пожаловались на издевательства?
— Кому? Учителям? Я был на хорошем счету в школе, но у меня не имелось никаких доказательств того, что происходило. Пожаловавшись, я рисковал прослыть лжецом или ябедником, а это усугубило бы ситуацию.
Рассказать родителям? Мои отец и мать были хорошими людьми, любили меня, и я их любил, но в те времена отношения между нами испортились и перестали быть доверительными, чтобы я мог открыться им. Да и что я мог им сказать? В довершение всего, как я уже говорил, мой отец являлся подчиненным отца Батисты в городском совете. Если бы я сообщил отцу о том, что происходит, это не только превратило бы меня в лжеца и ябедника, но и поставило бы моего отца в сложное положение. Однако, несмотря на все это, меня одолевало искушение открыться ему, не раз я был уже практически на грани того, чтобы все рассказать, но в конце концов мне не хватало решимости. А если я не мог пожаловаться родителям, к кому вообще мог обратиться со своими проблемами?
В результате каждый поход в школу превратился для меня в настоящую пытку. Несколько месяцев я ложился спать в слезах. Мне было страшно. Я испытывал бессильную злобу и отчаяние, но больше всего меня терзало чувство вины из-за всех унижений, каким я подвергался, и это было унизительнее всего того, что со мной происходило. Я чувствовал себя загнанным в угол. Хотелось умереть. И не следует заблуждаться: все это дерьмо не научило меня ровным счетом ничему. Познать раньше,
