— ускорить процесс прохождения полос через наборный цех.
— Как?
— Любой ценой.
Прозвучало это несколько зловеще.
* * *
Уже на первый день самостоятельной работы я чуть с ума не свихнул, пытаясь уразуметь смысл моего присутствия в наборном цехе. Всё прекрасно шло своим чередом и без выпускающего. Однако сидеть сложа руки, согласитесь, неловко. И я усиленно изображал напряжённую деятельность: мотался с озабоченным видом по цеху, обеспокоенно заглядывал то в тигель линотипа, то в верстающуюся полосу, будто и впрямь что-нибудь в этом смыслил.
Представляю, как я всех достал — особенно метранпажей.
На третий день Филипповна в сердцах кинула в меня шилом. Собственно, не в меня, а в талер, но, ударившись деревянной попкой о металлическую в выщербинах плиту, шило подпрыгнуло, кувыркнулось и клюнуло жалом сквозь свитер в аккурат под левый сосок. Я правильно истолковал намёк и тихо убрался подобру-поздорову за свой письменный стол у стеночки, где окончательно уяснил очевидную истину: хочешь, чтобы газета вышла, — не путайся под ногами, а главное — не мозоль глаза метранпажу.
На четвертый день я сделал очень важное для себя открытие: все попытки ускорить процесс прохождения газетных полос через наборный цех, ведут к прямо противоположному результату. Но общий смысл работы уже начал слегка приоткрываться. Высокая роль выпускающего прежде всего заключалась в том, чтобы и типографии, и редакции (если вдруг что не так) было кого материть.
На вторую неделю работы мне под утро приснилось, будто меня хотят женить на старушке-рассыльной, причем, якобы, в интересах газеты. Я объясняю им, что это невозможно, указываю на разницу в возрасте, на то, что женат уже, но меня никто не слушает…
Проснулся — с твердым решением уволиться. Не помню, почему я не подал заявление в тот же день. Видимо, отложил на завтра, чего, как известно, нельзя делать ни в коем случае…
