Что тут ни говори, а самой двадцать три — молода, издумалась по ладу и нежному мужику, как добрая коняга — с места и вскачь: понесла тем же месяцем.
Пока рожала Илью, наехавшая в город Марьяша выкрала Ирину.
Полгода убивался Федор Кузьмич, но время излечило рану, смирился.
Время наступило лихое, шумное, вторая половина тридцатых годов. Жизнь полегчала. К Федору перешла на жительство мать — бабка Зычиха. Дарья разохотилась, родила Володьку. И пошло все чередом — и ладом и не ладом: не как бог пошлет, а как сами вздумают. Одолели войну. Дарья Ивановна управлялась по хозяйству. После дочери Светки, последышка, совсем располнела, щеки — жаром, по зиме никакой обуви не знала: к соседям бегала босая. Федор Кузьмич работал на шахте взрывником, по праздникам цеплял медали «Шахтерская слава» и ходил Отводами кум королю, враскачку. Он погрузнел, с годами растерял волосы, на круглом лице потемнели губы, а шея напрочь вобралась в плечи.
Шахтные Отводы — на склоне горы. Рябит от накатанных домишек, сараев, бань. Улицы — вкривь и вкось, всякая по себе, нужную не сыскать. Зимой за домами и заборами копятся непролазные снега, а то и вовсе затянет снегом огороды, и тогда тропы ложатся напрямик, по усадьбам, от дома к дому, до магазина, до Маланьевой рощи, куда подходит городской трамвай.
Дом Зыковых большой — на сторону по четыре окна. В палисаднике на углу кривая береза подпирает электрические провода. С севера по крышу дом затянут снегом, с юга от двора веселый, открытый, с баней, высоким сараем и голубятней. Двор поделен штакетником, за штакетником обитые ветром яблони и крыжовник. На цепи кобелек, хвост — кренделем.
Зыковская семья на Отводах приметная.
Дарьин старшак Андрей, смолоду пакостник, прославился матырством. Из года в год до недавна тянулась за ним кличка Вражина. Учился плохо, сбегал из дома: то в Ташкент за веселой жизнью, то на Алтай. Веснушчатый, с материным носом-бирюлькой, он строчил заплывшими глазами, норовя спакостить. Бывало, увешивался кладбищенскими гнилушками и гонял до беспамятства мужиков. Или стучал в окно соседке бабке Опенкиной. Бабке мерещились привидения, старуха падала замертво и болела неделями. Андрюхе же все нипочем: к зиме сгонял во двор уйму собак и возил на них воду. Однажды, когда оттепель зачернила снег, поджег псам хвосты и смотрел, как носились по дворам огненные смерчи, пугая хозяев воем.
Правда, что рисовать, что играть на гитаре да песни петь равных ему не было.
Женился Андрей по дурости, рано. Взял соседскую Нюську Расстатуреву. Нюська была раскоса, родила двух раскосых девок. Андрей безотрывно мстил теще Расстатурихе:
— Ты мне за свою уродину деньги плати…
Расстатуриха замирала с открытым ртом, теребила прокушенное в девках ухо, а после до вечера ругалась с мужем:
— Через тебя все… И правда люди говорят — обезьянник. За Нюську тридцатку спрашивает, а за остальных по сколь? Их у тебя, дурака, двенадцать душ…
Андрей работал на шахте проходчиком. После армии учился в вечерней школе, пошел было на лад, рисовал да пел под гитару парням на зависть, но связался с бабенкой. Нюська, не будь дурой, выследила. Андрей смотрел на бабью драку и с горечью повторял:
— Какую любовь изгадили, падлы…
И с тех пор временами запивал.
Второй Зыков — сын Илья — был с детства тихоней. Все, бывало, скрывался по углам, где потемнее да потише. У других детей игрушки как игрушки — у кого сабля, у кого краснозвездный шлем, а у Зыкова Ильи битые патефонные пластинки. Случись, Илюхи не видно, значит, в сенях за дверью крутит на пальце пластинку и смотрит, как уходит под наклейку музыкальная дорожка. Федора Кузьмича раздражали Илюшкина продолговатая голова с вислым затылком, узкое лицо, прозрачный гнутый нос и тонкие губы. Отец ругался:
— Чего стих, дар господень? Ступай, корове сена снеси…
Учился Илья хорошо, даже старательно, будто специально угождал отцу с матерью, но в девятом классе неожиданно заупрямился, в школу не пошел, исчез. Вернулся через несколько дней и принес матери сторублевую бумажку.
— Трудно отцу с нашей оравой, — сказал.
Пошел работать. Сначала плотником. В первый же год отремонтировал отцовский дом, потом выстроил свой, маленький, на огороде. С каждой получки скупал где можно грампластинки, и летними вечерами подолгу слышалась музыка из открытого окна его дома. Должно быть, на музыку, как бабочка на свет, прилетела к нему бабенка Марья Антоновна (не знал Илюха молодых забав да гулянок). Рыжеволосая, с яркими губами, крикунья — продавщица из ближнего магазина, пугала Зыковых худобой, но страсть как прильнула к музыке и все пела на огородах да пела и «упела», по словам соседей, Илью Федоровича.
— Ему и такая сойдет, — откровенно признавался Федор Кузьмич. — И мне выкропчется, все без очереди в лавке что продаст…
Пока Илья служил в армии, Марья Антоновна жила на примете, обласканная, как могло ласкать зыковское семейство. А вернулся Илья — всяко бывало, потому что действительно выдалась Зыковым невестка — другим отродясь не сыскать: в обиде запальчива до припадков, ругается, никого не слушает, сама на себя наговорит, а потом обижается, неделями не разговаривает с родней, отворачивается.
— Они, худые-то, все один к одному, — повторяла слова мужа Дарья Ивановна, когда разговаривала с соседями. — Пущай молчит, баба с возу — кобыле легче…
Илья Федорович после армии работал шофером, управлялся с грузовой машиной, хорошо зарабатывал, уйму благодарностей да похвал заслужил. В местной газете была напечатана его фотография в кабине грузовика.
— Ишь ты, разъязви тебя, — дивился Федор Кузьмич. — Велика ль работа — на машине кататься… А смотри-ка ты… — Но тут же хмурился и безразлично складывал на животе руки. — Некого было помещать, вот и втолкнулся…
Владимир Зыков, младший сын Федора Кузьмича, пошел в деда, лицо круглое, сухое, глаза неподвижные, в огне. Был суров и напорист, на спор вырывал из земли двухметровую березу.
— Как мог в деда Кузю родиться? — бывало, твердила бабка Зычиха, мать Федора Кузьмича. Она лежала на кухне в подушках, болела. — Такой же бугай… Работником бы в Кузю пошел. Кузьма-то работник был — хоть куда…
Дарья Ивановна в ответ оборачивалась к сыну. А тот стоял где-нибудь у окна или в дверном проеме — руки в карманы, ростом под притолоку, рубаха на груди вот лопнет.
На задворье Владимира примечали. Особенно старуха Опенкина. Бабка прожила изрядно, посохла — кости да кожа, в завалюхе на огородах ютилась одна, скучала и оттого любила судачить, особенно в толк. Хворо тряся головой, она тыкала в землю сучковатым батогом и курила махорочную самокрутку.
— Вовка-то Зыков — анженер… Кто такой-то? — окутываясь синим дымом, твердила она. — Хоть его братьев возьми — Андрюху с Ильей…
В
