Она даже не увидела, а почувствовала, как встрепенулсяФриц, вмиг почуяв себя не грешником и разбивателем нежного женского сердца, аобиженным и оскорбленным. Но даже не самые слова в защиту согрешившего, аглумливое выражение, с коим они были сказаны, вновь вывели Катюшку из себя, иона опять ударилась в крик, поливая сожителя и распутную девку такими помоями,что он только отдувался да утирал рукавом сорочки взопревшее лицо. А та, с кемон, по наиболее снисходительному определению Катюшки, «чесалку вострил», едвауспевала отругиваться:
– Типун тебе на язык! На твою голову! Насухой лес будь помянуто!
Наконец источник Катюшкиного красноречияиссяк. Она начала повторяться, и у Фрица на лице появилось выражение скуки.
– Довольно, meine Lieber! –проговорил он резко и продолжил почти чисто по-русски – верно, от злости: –Довольно, право! Я более не намерен терпеть! Возможно, я и виновен, но ты недаешь мне даже возможности оправдаться! В конце концов, мы не Ehelent,[7] и я не давал перед господом тебе поручительства в вечной своейверности. В свою очередь могу говорить, что твое поведение с герром Штаубе менятоже изрядно возмущает! Я ведь видел: не далее как вчера на балу сей герр,который так толст, что из него можно выкроить троих таких, как я, уронил тебе вдекольте маринованную Kirsche,[8] а затем бессовестно выуживалее оттуда пальцами, причем ты не отвесила ему Ohrfeige,[9] атолько пожималась, поеживалась да хихикала.
– Ну так щекотно же, – простодушноулыбнулась Катюшка. – Небось захихикаешь, когда оне за голые титькихолодными перстами…
Но тут же она ощутила, что вот-вот изобвиняющей сделается преступницей, и снова заголосила:
– Толст, изволите заметить? Толст, да нескуп! Между прочим, господин Штаубе в отместку за щекотку мне меж грудямизолотую монетку сунул! От тебя же я новый финтажм[10] ужекоторую неделю допроситься не могу. А те шнурованья и сорочки с чулочками, коиты мне не далее как третьего дни клялся презентовать? А туфли? Туфелькикрасненькие с каблучками? Помнишь? Сулил, еще когда сулил, да в посулах по сейдень и хаживаю! Ну кто ты такой после этого? Скупердяй Васильич Растудыкин, ктому ж распутник преотъявленный, бесстыжие твои глаза! И еще смеешь мне вчинятьупреки? И слышать тебя не стану, и видеть тебя более не желаю! Уйду от тебя,постылого! Уйду! Коли герр Штаубе втрое толще тебя, сухореброго, так, стало, ивтрое щедрее будет! Домик мне в Китай-городе обещался снять, а что тут у тебя,в такой дали от всех, скуку скучать? Оставайся здесь сам со своею оборванкою!Только знай: все робы[11] мои, и юбки, и прочие вещички, иепанчишки, и шали – я все с собой заберу, а коли не дашь – так ославлю тебя,что и на Кукуй[12] носа не сунешь: засмеют!
И, не удостоив более взглядом ни бывшеголюбовника, ни ту, с коей он оказался застигнут на месте преступления, Катюшкакруто повернулась и поплыла из комнаты. Ее торжественное убытие было несколькосмято тем, что ворох юбок, распертых фишбейнами,[13] застрял вдверях, и ей пришлось протискиваться бочком. Но вот сие было благополучнопреодолено, и дверь за оскорбленной дамой захлопнулась.
Фриц фон Принц получил отставку.
* * *
По дому еще какое-то время разносилось эхоКатюшкиного негодования, однако собрала она свои пожитки на диво споро: непрошло и четверти часу, как засвистел, загаркал под окнами кучер и сытыелошади, громко топая по набитой земле, повлекли возок с Катюшкиным добром и еесаму прочь от грешного любовника – в объятия нового… новое ведь, известноедело, всегда лучшее!
Дама (или «девка», по определению своей бывшейбарыни), которая ввела отставленного Фрица во грех, задумчиво поглядывала наоторопелого немца. Он никак не мог взять в толк свершившегося и имел видребенка, заблудившегося в лесу. Правда, нелегко было представить дитятю сэтакой трубкою во рту, из коей Фриц безостановочно выпускал клуб за клубом стой самой минуты, как Катюшка вынесла свой приговор. Трубку сию, как былоизвестно всем домашним, ему подарил сам государь Петр Алексеевич – сын тогоцаря, при котором за курение рвали ноздри и били кнутами. Ну что ж, теперьнравы изменились – до того изменились, что бабенка безданно, беспошлинно можетпокинуть полюбовника, коему всецело обязана спокойным, привольным житьем, и отбытьк другому на содержание.
Наконец Фриц вроде бы ожил: подошел к буфету,достал четырехугольную бутыль толстого стекла, глотнул прямо из горлышка раз даеще раз…
Греховодница затаила дыхание. Многие мужчиныне прочь подебоширить да поскандалить под влиянием бахусовых паров… уж непримется ли он сейчас вымещать злобу на той, из-за коей лишился веселенькой,пригоженькой метресски? Уж не исчезнуть ли ей подобру-поздорову? Дело-тосделано, чего еще ждать?
Уйти хотелось бесшумно, однако совершить сиене удалось: накрахмаленные юбки, которые она пыталась собрать, предательскишуршали.
Фриц оглянулся и некоторое время тупо смотрел,словно не в силах вспомнить, кто это перед ним и, главное, отчего в этакомвиде.
«Ну вот! – обиженно подумала она. –А ведь что говорил, негодяй! Таубе, мол, и эта, как ее… бирлинг!»
Не отводя задумчивого взора, Фриц вновьприложился к горлышку, а затем решительно сунул бутылку в буфет. В егоприщуренных глазах вдруг вспыхнуло новое выражение. Скорым шагом приблизившись,он развел руки «девки» (или дамы) в стороны, так что юбки вновь поползли напол, и сосредоточенно проводил их взором. Повинуясь ему, дама переступила черезних и двинулась за Фрицем к тому самому, уже знакомому, канапе. Фриц не толькоснова расстегнул, но проворно снял кюлоты и уселся на канапе, а когда дамазамешкалась, он не поленился подтащить ее к себе и водрузить на свои колени.Она задергалась было, вырываясь, но Фрицу только того и надобно было, так чтовскоре они уже прыгали вместе, и наконец Фриц вновь побагровел, завел глаза,застонал…
Та, чью талию до боли стиснули его руки, небез любопытства следила за его лицом, на котором выражение напряженногоожидания постепенно сменялось блаженным спокойствием.
Наконец Фриц открыл глаза:
