— к началу XIII в. писать и читать на родном языке мог любой исландец — не только не привело к враждебному отношению к светской литературе, но поддержало интерес общества к собственному прошлому, поэтической и саговой традициям: достоверно известно, что среди исландских историков, сагописцев и поэтов XII-XIII вв. было немало лиц духовного звания и опытных латинистов, которые — еще один культурный парадокс — нашли принципиально важным записать тексты об историческом прошлом на своем родном языке.
Как справедливо подчеркивал в своих трудах крупнейший отечественный скандинавист М. И. Стеблин-Каменский (1903-1981), запись и перепись саг в средневековой Исландии не означала автоматического прекращения устной традиции: составители саг в типичном случае не ощущали себя их «авторами» в современном смысле слова и, соответственно, не относились к версиям предшественников как к фиксированной последовательности слов, которую нельзя менять[3]. Это обстоятельство объясняет расхождения между версиями одной саги, значительные даже там, где подобные версии доказательно возводятся к общему протографу: рассказчики считали себя вправе сокращать или распространять текст, опуская второстепенные, с их точки зрения, детали или же, напротив, поясняя недостаточно ясные, на их взгляд, места[4]. Часть расхождений между списками саги, кроме того, проистекает из ошибок писцов или их неспособности адекватно понять версию предшественника. Наконец, в экстремальном случае, большие расхождения между версиями саги, повествующими об одних и тех же событиях, могут объясняться тем, что данные версии вообще не сводимы к общему протографу и каждая из них опирается на независимую устную традицию: таких примеров, однако, меньше, чем полагали ученые конца XIX — начала XX вв.[5].
Свобода, с которой переписчики саг обращались с версиями предшественников, объясняется тем, что для них слово «сага» несло иное содержание, чем для современных комментаторов, прочно ассоциирующих его с литературными памятниками.
В контексте древнеисландских памятников слово «сага» имеет по меньшей мере два значения: это и события, произошедшие в действительности, и повествование о них[6]. В сознании исландца, однако, сага — однозначное представление. Дело в том, что сага — это события, достойные памяти. Сага, устная или записанная, есть единственная и естественная форма этой памяти, ее воплощение. А значит, то, о чем нет саги, не заслуживало памяти (или попросту утрачено); то, о чем существует рассказ, тем самым соответствует действительности, значимо и достоверно. Силе такого первобытного менталитета дошедшие до нас саги немало обязаны своей завораживающей убедительностью. Даже сегодня. И, быть может, именно сегодня, когда литература наводнена рассказами о малозначительных людях и событиях и изобилует субъективными и, одновременно, пристрастными оценками. На этом фоне анонимность саги, воплощающая заявку на передачу событий «такими, как они произошли в действительности», без непроверенной информации, домыслов и личных предпочтений, не может не подкупать. Немаловажно и то, что анонимность саги и стоящая за ней устная традиция отсылают к общественным отношениям той далекой эпохи, которую читатели самых разных стран мира (не только европейских!) готовы признавать собственным героическим прошлым: человеческая личность уже выделилась, и ее проблемы отчасти сродни современным, но поступки направляются совершенно иной системой ценностей. Поэтому лучшие и наиболее значительные саги прежде всего благодаря переводам и просветительским усилиям филологов-исландистов давно уже воспринимаются как вершинные достижения мировой культуры.
Современному читателю следует иметь в виду, что ощущение общечеловеческой ценности саг отчасти было свойственно и их рассказчикам, хотя они вряд ли предполагали, что их саги переведут на другие языки — кроме, быть может, латинского языка, переводы на который и с которого реально практиковались в Исландии XII-XIII вв. Дело в том, что древнеисландское общество было построено в IX-Х вв. знатными выходцами из Норвегии, которые бежали от нарождавшейся власти конунгов, т. е. королей, не желая подчиняться гнету только что возникшего государства. Эти люди принесли в Исландию не только раннее норвежское законодательство — считается, что древнеисландское право X-XIII вв. повторяет нормы западнонорвежского общинного права, но и идеологию независимых хозяев, равных друг другу и не подчиняющихся никому. В Исландии собственное государство в средние века так и не сложилось, исполнительная власть, армия и полиция отсутствовали, а приведение приговора в исполнение было делом заинтересованной стороны: данный период (872-1262) принято называть «эпохой народовластия» в Исландии. Переселенцы бережно хранили память о своем роде и подвигах предков и развивали унаследованные культурные традиции, в том числе искусство складывать авторские, т. н. скальдические, стихи, и искусство слагать саги: исландские скальды и рассказчики саг ценились в Северной Европе тем выше, чем быстрее соответствующие искусства забывались в континентальной Скандинавии. Средневековые исландцы считали себя и были — носителями всей древнескандинавской, и шире — древнегерманской культуры: неслучайно героические песни «Старшей Эдды», сюжеты которых во многом восходят к эпохе Великого переселения народов (III-VI вв. н. э.), были записаны именно в Исландии. Здесь же был создан самый знаменитый трактат по древнегерманской мифологии и поэтике — «Младшая Эдда» Снорри Стурлусона (1179-1241). Родовые и королевские саги несут в себе менталитет свободных и свободно перемещающихся — от Константинополя до Гренландии и Нового Света — людей, которые превыше всего ценили свою независимость и стремились остаться такими в памяти потомков.
Исландцы X-XIII вв. поддерживали тесные контакты со своей исторической родиной, Норвегией, а также с Данией, Швецией, Англией, Шотландией, Ирландией, Гренландией, Оркнейскими и Фарерскими островами. Отражением того, что исландцы считали всю северо-западную Европу своим культурным пространством, служит теория о едином языке региона: тот же Снорри Стурлусон в составленном им цикле саг, «Круге Земном» (Heimskringla) уверял, будто до завоевания Англии норманнами в 1066 г. скандинавы и англичане якобы говорили на общем «датском языке» (dönsk tunga)[7]. Научная лингвистика говорит по этому поводу, что древнеанглийский и древнескандинавский принадлежат к разным группам германских языков и что после 1066 г. древнеанглийский язык не сменился старофранцузским, вопреки мистифицирующим уверениям Снорри и до сих пор бытующему в обывательском сознании стереотипу, но вобрал в себя множество французских заимствований и стал развиваться ускоренными темпами[8]. Но Снорри прав в том, что после 1066 г. взаимное понимание скандинавов и англичан было затруднено. Кроме того, тексты древнеанглийского периода быстро стали непонятны англичанам последующих поколений. У скандинавов XI-XIV вв. таких проблем не возникло в силу сравнительно медленных темпов развития языка, а различия между исландскими и норвежскими памятниками этого периода по-прежнему можно описывать как диалектные. До поры до времени правители Норвегии нейтрально относились к заморским братьям по языку и не делали попыток овладеть Исландией, но в начале XIII в. положение изменилось. Королевская власть в Норвегии к этому времени значительно окрепла, а Исландия,
