Гарибальди. О, вы знаете, кто такой Гарибальди?! Ждет сын, которого назвали Джузеппе. В честь Гарибальди!
Фернандо извлек из-под лохмотьев маленькую выцветшую карточку. И я увидел милое, доброе лицо совсем юной женщины с мальчиком на руках. Мадонна с младенцем. Когда Фернандо ушел на войну, Джузеппе исполнилось три года, у него был деревянный конь и сабля, он мечтал стать генералом, как Гарибальди. И еще ждут Фернандо на родине Пьеро, и Арлекин, и Коломбина, и Пиноккио. Если, конечно, жена не продала их в кукольный театр, чтобы прокормить Джузеппе. У Аниты замечательный голос — колокольчик, но очень короткие маленькие пальцы. Она говорила за ширмами голосами кукол, а управлять ими не могла.
Рассказывая, Фернандо очень волновался, спешил, его ждали друзья с лошадью и шарабаном. И все же из его возбужденной речи я понял, что он очень удивлен и обрадован встрече с русским Пьеро на улицах Берлина. Он расскажет об этом в Неаполе. И… не могу ли я ему подарить Петрушку? Он так и сказал: «Петруччио», «Пьетрюшка». Оказывается, он знал, как зовут Пьеро в России. Джузеппе будет смеяться, а Анита почувствует себя счастливой.
Он умоляюще смотрел на меня. Но ведь я обещал Митяю, что мы с Петрушкой вернемся с войны вместе. И я не мог отдать итальянцу раненого друга.
Конечно, объяснить все это Фернандо было трудно. Но мне показалось, что он кое-что понял из моих рязанско-неаполитанских слов.
Он грустно развел руками, погладил Петрушку по вспоротому жесткому чубику. Тут я вспомнил, что у меня в сумке есть снимок. Наш фронтовой фотограф в ходе спектакля снял меня вместе с Петрушкой на руке.
Эту фотокарточку я подарил Фернандо. Он признательно улыбнулся. Потом я вручил ему бутылку вина и пачку печенья «Красная Москва».
Лицо неаполитанца стало пунцовым, как его шарф.
— О, Алессандро! — воскликнул он. (Он уже откуда-то узнал мое имя и не называл меня, как раньше, «синьор колоннелё».) — О, Алессандро!..
Товарищи настойчиво звали его. Он крепко, с неожиданной силой пожал мне руку.
Дойдя до шарабана, он обернулся, помахал своими длинными худыми пальцами и крикнул:
— Ариведерчи! Наполи…
— До свиданья, — усмехнулся я, укладывая перевязанного Петрушку в коробку.
2
Прошло пятнадцать лет, и судьба привела меня в Неаполь.
Не буду говорить о красоте Неаполитанского залива. Она уже воспета художниками в тысячах полотен. И мне трудно прибавить что-нибудь к этому. Но все же мне кажется, что никто еще до конца не сумел передать ни в живописи, ни в музыке, ни в литературе ощущение, которое испытываешь, когда выйдешь ранним утром на берег залива и увидишь, как на горизонте море сливается с небом, а в далекой дали выступают из тумана очертания Везувия. Это ощущение, думается мне, находится за пределами наших пяти чувств. И я не в силах рассказать о нем словами. Лучше я продолжу свой рассказ о Фернандо.
В тот день мы долго бродили по Неаполю. Мы видели все, что показывают туристам: Неаполитанский собор, Площадь четырех дворцов, многочисленные статуи Аполлонов и Венер в музее и замечательные, никогда не умирающие творения мастеров античного мира.
И сразу же в стороне от главной улицы — узкие, маленькие улочки и тупики нищеты. На каждом углу лавчонки, где продают фрукты и рыбу, длинные связки бананов, ветки со свисающими лимонами, морские ракушки, «благоухающие» соленым с гнильцой ароматом.
Через каждые два дома — ниша, а в ней статуэтка Мадонны с младенцем.
Машинам здесь не проехать. И все-таки они проезжают с треском и грохотом, обдавая парами бензина и рискуя раздавить вас. Через улицу перекинуты веревки, на них сушится белье всевозможных расцветок. Из окон высовываются синьоры и синьорины, костлявые и дебелые, безобразно усатые и очаровательные, как мадонны. Певучая, чуть гортанная речь. Крики. Споры. Сплетни. Темпераментная оценка событий и новостей, не менее важных, чем те, что обсуждаются в кулуарах международных ассамблей.
А на мостовой играют сотни полураздетых бамбино — ребятишек — черноглазых, черноволосых, шумливых. Играют в те же детские игры, что и на бульварах Москвы или Парижа. Скакалки. Чехарда. Классы. «Палочка-выручалочка, выручи меня…»
Взрослые не обращают на них никакого внимания.
Стремительно проносится (кажется, прямо сквозь кучу детей) мотоцикл. Худенькая Джульетта с развевающимися смоляными кудрями обняла своего Ромео, гонящего машину вниз со стремительной скоростью, ухитряющегося каким-то чудом объезжать ребятишек, оборачиваться и целовать свою возлюбленную и напевать во весь голос знаменитую неаполитанскую серенаду. Серенада на мотоцикле!..
Увидев нас, ребятишки сбегаются со всего квартала. Они повисают на нас, оглушают звонкими голосами, требуют сольди.
— Испанец? — спрашивает меня дочерна загорелый крепыш, щеголяющий в немыслимо оранжевых трусах.
— Француз? Немец? Грек?.. Руссо? О, руссо!.. Копьейка.
Я даю ему значок с изображением голубя, копейку, гривенник. Но ему мало.
— Еще для младшего брата… Пикколо. Совсем пикколо. — Он показывает рукой, опуская ее почти до земли. Ему понравилась заколка моего галстука, он твердо решил выпросить и ее.
Раздав все значки и монеты, окруженные легионом ребят, мы сквозь сеть переулков выбираемся на какую-то площадь. И сразу останавливаемся.
Толпа неаполитанцев. Прямо на мостовой небольшой помост. На помосте ширма. Звонкий детский голос объявляет, что сейчас начнется представление кукольного театра, замечательного кукольного театра, лучшего театра в Неаполе, лучшего театра на всем побережье, лучшего театра в Италии.
Маленькие сорванцы сразу покидают нас и пробираются сквозь толпу в первые ряды.
Над ширмами показывается кукла — Пьеро! Он тащит на себе деревянную лошадь и большую жестяную саблю. Он собрал немного денег и купил подарок своему маленькому Джузеппе. Джузеппе хочет быть генералом, как Гарибальди.
Что-то в голосе Пьеро кажется мне знакомым. Зрители слушают с напряженным вниманием, заразительно смеются каждой шутке, смысл которой не всегда доходит до меня, хотя я пытаюсь переводить своим двум спутницам, инженерам московского завода.
Видимо, спектакль ставится не в первый раз, но интерес к нему у зрителей не иссякает.
Показывается Коломбина с маленьким Джузеппе. Малыш влезает на коня и машет саблей.
Но вот в мирный домашний уют Пьеро врываются злые силы: два солдата, один — в черной рубашке, похожий на Муссолини, другой — в коричневой, с гитлеровскими усиками. Они отбирают саблю у Джузеппе и ломают ее. Грубо хватают Пьеро и уводят. Куда? На войну!
Сценка очень прямолинейна, примитивна. Но я вижу слезы у итальянок. Я слышу, как кто-то сквозь зубы цедит:
— Porca madonna…
Пьеро не хочет воевать. Его бросают в тюрьму. Острый нос его просовывается сквозь решетку. Он поет. Мелодичные, издавна знакомые неаполитанские песни. О sole mio… Санта Лючия. Неожиданно Пьеро запевает
