с улыбкой на тонких губах, худощавый, стремительный. Молодой.
— Царица! — возвещает от порога. — Царица!
Бросает букет к её ногам, падает на колено, склоняется в поцелуе. Оторвавшись от руки, поднимается, сладко заглядывает в глаза.
— С днём ангела, ангел мой!
Фат.
— Спасибо, милый.
Она целует его в губы. Сухо и нетребовательно.
Он поднимает букет, ставит в вазу на туалетном столике. Подходит.
Останавливается, пожирая Ирину Петровну взглядом. Статный, широкоплечий, черноволосый и черноглазый, с тонким прямым носом, с демоническим блеском в глазах… Красавец. Харизматичный, утончённый, напористый… и лживый, как обещание вечной юности.
Она поднимается с пуфа ему навстречу, обнимает за шею, растворяется опустелым взглядом в космосе его зрачков.
— Ириша, ты прелесть. Ты была хороша сегодня как никогда!
Ириша… Какая, блядь, Ириша! Иришей она была… Когда? Когда-то же была…
— Я заслушался… — глаза его влажны от восторженной слезы. Артист! Или принял уже… — Я улетал! Это было… это…
Наклоняется, целует её в плечо. Она ерошит его вихры, вечно будто растрёпанные ветром, податливые. Он отрывается от плеча, целует в висок, в шею.
— Выебешь меня? — шепчет Ирина Петровна в его разгоревшееся ухо.
Нет, на самом деле ей совсем этого не хочется. Вот именно этого — не хочется. Но вялая тоска, лязгающая в душе одинокой ржавой калиткой близкой старости, заставляет куда-то идти, что-то делать, как-то забыться. «Иди на хуй, старая вешалка», — говорит жизнь. Ну, на хуй, так на хуй…
Он наваливается, припадает к её губам. Дышит ей в рот выпитой в буфете рюмкой водки. И послевкусием от жадного и мокрого поцелуя какой-то другой женщины. Кто только не целовал его! Ох уж эти бабы…
Туалетный столик не выдерживает напора их тел, с грохотом валится. Ваза с его цветами — вдребезги. На счастье! Хотя какое уж тут в жопу счастье… Ладно, ваза всё равно стеклянная.
Он толкает её к пуфу, задирает комбинацию, сдёргивает трусы. Впивается холёными ногтями в ягодицы, входит в неё одним резким ударом — неосмотрительно, бездушно, больно. Так тебе, старой суке, и надо… Так тебе, так тебе, так тебе… так тебе… так тебе… так-тебе-так-тебе-так-тебе… Так и не научился чувствовать партнёршу и держать ритм…
— Андрюшенька, — звонко шепчет она, — не гони, голубчик. И без рывков, а?..
Не слышит. Эгоист.
За что, ну за что его любят бабы?! Ведь ни украсть, ни покараулить… Ебёт и то как мальчишка, который в первый раз дорвался до женского тела — нервно, торопливо, с жадностью, которая подавлена волнением и оттого выглядит жалко…
В зеркале она видит себя — стоящая раком пятидесятипятилетняя баба с раскрасневшимся одутловатым лицом; одна отвислая грудь вывалилась из чашки лифчика и болтается при каждом толчке как мешочек с мукой; комбинация собрана на спине, тяжёлый живот в пигментных пятнах, словно сбрызнутый йодом, массивная задница с пожилыми впадинами, климактерическая тоска в глазах… Как быстро и незаметно она постарела!
Хорошо, что он не смотрит в зеркало. Стоит, забросив голову, зажмурившись, закусив губу. Позёр. Даже перед самим собой позирует. Даже когда ебёт.
Наверное, он просто не хочет смотреть на её вислый зад. Чтобы не опал стояк.
Между ног у неё вдруг громко чавкает. Ирина Петровна неловко хихикает. Но он ничего не замечает, он на подходе. Кролик.
Через минуту пыхтит со всхлипом, мычит, стонет в нос, замирает, прижавшись так, что чуть не валит её через пуф. Кончил. Ну и ладно.
Потом он стоит перед ней, неторопливо и деловито вытирает влажной салфеткой свой отросток. Напоказ. Он любит его. Впрочем, его наверняка есть за что любить. Салфетка воняет химической сиренью. К губе его дымко прилепилась сигарета. Он курит тонкие длинные сигареты с розовым лепестком на фильтре и с ароматом хризантемы. Изымает у неё.
Как угораздило её связаться с этим ушлым двадцатисемилетним альфонсом?! Зачем? Что он Гекубе, что ему Гекуба?.. А ему не Гекуба. Ему — деньги.
— Ириш, мне неловко спрашивать…
Во, как в воду глядела.
Он сосредоточенно сопит, застёгивая ширинку.
— Ириш, тут такое дело… В общем…
— Скажи, Андрюшенька, свет мой, зачем ты приходишь ко мне?
— А?
Дура ты, дура. Нельзя задавать мужику такой вопрос. Тем более, если сама знаешь ответ. Тем более — вот так, в лоб. Тем более, когда тебе шестой десяток, а ему — третий, и уже завтра он запросто может не прийти.
Да и пусть не приходит, пусть.
— Ириш, я… я не понимаю. Я что-то не то сделал?
Она набрасывает халат. Улыбается ему, кладёт руки на плечи.
— Потанцуешь меня?
— Легко…
— Ладно, не надо.
— Ириш…
— Уходи, пожалуй, Андрюшенька. Оставь меня.
Ну точно дура. Ведь завтра он не придёт! И ты останешься одна, совсем одна — старая иссохшая ветка древнего родового древа. Твоя последняя «ре» будет становиться всё суше и надрывней, короче день ото дня, пока не сойдёт на нет.
— Что случилось? — недоумевает он.
— Да ничего, солнце моё. Устала просто. Дико устала. Завтра придёшь?
Пожимает плечами:
— Приду.
— Ну и ладно.
Она садится на пуфик, смотрит в зеркало, на его неуверенное отражение. Бедный мальчик не знает, как поступить, не может понять, где накосячил. Перебирает варианты и не находит. Да ладно, успокойся ты.
Он стоит ещё минуту в раздумье.
В бесплодном иссохшем лоне её один за другим умирают обманутые хвостатики. Извините, ребятки, все вопросы и претензии — к вашему хозяину.
— Я возьму сигареты? — спрашивает он, уходя.
— Угу.
…Хлоп…
Никогда раньше она не замечала, какая безнадежная тоска сокрыта в стуке закрываемой двери.
Вечером, дома, напившись до косых волос, она ляжет в горячую ванну. Насыплет в ладонь горсть капсул флуразепама и будет долго смотреть на них мутным невидящим взглядом.
Дантист
Они познакомились третьего дня, у пруда. Шли потом окрашенной в осень рощицей обратно в посёлок и говорили, говорили. Арнольд Родионович оказался собеседником приятным — тихим, неторопливым, знающим и очень уютным, так что даже паузы, возникающие тут и там посреди беседы, не тяготили.
Был он и странноват немного, как-то исподтишка. Странность эта была необъяснима для Ольги Захаровны, едва с ним знакомой. Она даже выразить её толком не сумела бы. Впрочем, неприятной эта странность тоже не была, а потому виделась вполне простительной для человека едва знакомого и отягощённого без малого семью десятками лет возраста.
Может быть, Ольга
