подчеркивал дистанцию меж ними. От растерянности она запнулась и ничего не могла сказать. В трубку дули: «Алло! Алло!» Раздражение якобы неисправной линией было адресовано ей. Наконец мать Павлика не выдержала и спросила уже напрямую:
— Что ж вы молчите, Женя?
Она не нашла ничего лучшего, как еще раз поздороваться:
— Здравствуйте…
— Добрый день.
— Я хотела поговорить с Павликом. Он дома?
— Павлика нет дома.
— Извините…
Женя надеялась повесить трубку, но на том конце провода все-таки решили договорить то, что сначала доверяли лишь многозначительным паузам.
— Вот что, Женя… Как мать Павлика я вам скажу только одно. Вы можете обижаться, но вы непорядочная девушка! Простите, что я так прямо… Прощайте!
И тут-то до нее дошло! Воспитанный и примерный сын, Павлик привык всем делиться с матерью, и в двадцать один год у него не было от нее тайн. Зимины с умилением рассказывали знакомым, что он даже не запирался, принимая душ, и, словно непорочный Адам, не испытывал никакого стеснения, если мать заглядывала к нему в ванную. Поэтому мифическая история соблазнения Жени Вязниковым стала в деталях известна его родителям. Это было интеллигентное и образованное семейство, в котором все говорили друг другу правду, но Женя не могла избавиться от чувства, что ее предали и оболгали…
Она еле-еле дотащилась до дому. В туфлю набился снег, начинавший неприятно подтаивать, и в дополнение ко всем бедам в прихожей у нее оборвалась вешалка, и пальто рухнуло на пол. Женя чуть не расплакалась. Не было ни сил, ни желания нагибаться, поднимать пальто, и тогда она поняла, что это последняя капля! Здесь ей больше не оставаться! Бежать! Куда угодно!
Женя помчалась на вокзал и вернулась домой с билетом. Адски болела голова, и, едва расстегнув пальто, она упала в кресло. Долго не шевелилась, а когда открыла глаза, увидела перед собой отца со стаканом воды и таблеткой. До поезда оставался час, и, наскоро проглотив лекарство, Женя бросилась собирать чемодан. Отец, ничего не спрашивая, стоял рядом и складывал втрое шнур настольной лампы.
— Да, еду… Не уговаривай! — не выдержала она, боясь, что нервы лопнут и она расплачется, если он станет утешать и советовать.
— В Москву? — спросил он и сам же испугался, что сразу угадал то, к чему лучше было подойти постепенно.
— Всего на неделю…
Он с преувеличенной благодарностью принял ее ответ, как будто не чувствовал себя вправе вообще спрашивать ее о чем-то касающемся Москвы.
— Разумеется… Я тебя не держу. Я только беспокоюсь, все ли у тебя в порядке? Такой болезненный вид, ты здорова?
Он давал повод отвергнуть заведомо ложную причину ее необычного состояния и рассказать об истинной.
— Здорова, в порядке.
— Может быть, я в чем-нибудь виноват?
— Ты?! Ни в чем… Абсолютно! Просто хмурь напала, — повторила она выражение, означавшее в их семье вежливое пожелание не вдаваться в расспросы.
Отец обидчиво насупился.
— Билет у тебя есть? — спросил он безучастным голосом, в котором все же проступало скрытое участие к дочери.
— Есть, — вздохнула Женя.
— Купейный?
— Не все ли равно! Утром проснусь и буду в Москве!
— Ты бы предупредила… Я бы достал купейный.
Ему было досадно, что он ни в чем не проявил заботу о ней и поэтому ничем не заслужил ее откровенности.
— Я знаю, какой ты молодец, — она невольно смягчилась. — Обедай без меня в кафе, не экономь. Я позвоню и проверю.
— Позвонишь?! — встрепенулся он. — Обязательно позвони! Договоримся, что ты позвонишь завтра же вечером, после десяти телефон свободнее… У тебя есть пятнадцатикопеечные?!
Он суетливо раскрыл кошелек.
— Зачем? Я позвоню от матери.
— Не надо, — чересчур поспешно оборвал он ее и, поправляясь, повторил уже мягче: — Не надо. Ты будешь стесняться и не скажешь всего. У тебя будет не такой голос…
Эта фраза заставила ее покраснеть.
— Папка! Ты думаешь, что я тебя забуду и предам?!
Жене стало остро жаль отца, взъерошенного, с грелкой у поясницы, опоясанного шерстяным платком, и она устало смирилась с тем, что жалость и тревога догонят ее, как бы она ни спешила, догонят везде и всюду, и Женя уже спокойно собиралась на поезд.
Когда мать с отцом разошлись, Женя выбрала отца, хотя проще было бы остаться с матерью. Мать не обременяла чрезмерной заботой, не докучала бесполезными наставлениями и была занята собой гораздо больше, чем дочерьми. Женя чувствовала себя с нею легко, с отцом же у нее поначалу были тяжелые и трудные отношения. Отец не умел — не умел до жалкой беспомощности — любить самого себя и поэтому как бы взваливал эту задачу на Женю. Он ничего не требовал от нее, наоборот, препятствовал любым попыткам проявить о нем заботу, терялся, неестественно благодарил, краснел, стоило шутливо чмокнуть его в щеку или положить голову ему на плечо. Но тем самым Жене становилось вдвое труднее, и, вместо того чтобы подчиниться естественному чувству любви к отцу, она прятала его под напускным, фальшивым равнодушием и лишь тайно, урывками извлекала на свет.
Если бы Жене приказали жить с матерью, она бы только обрадовалась, но что-то удерживало ее от добровольного шага к ней навстречу. Странно это или не странно, но она шагнула навстречу отцу, хотя эта дорога сулила колдобины и тряску.
С отцом они были похожи тем, что не могло их сблизить: молчаливостью, замкнутостью. С матерью же они были разные, но именно это давало им точки соприкосновения. Даже в минуты особой близости к ней Женю не покидало чувство, что мать ей немножко чужая и они словно бы переговариваются через стенку, отвечая друг другу условным стуком. С отцом же ее не разделяли никакие стены, и они молчали наподобие людей, находящихся в одной комнате.
Накануне развода до сестер Жени и Томы доносился взволнованный шепот: «Дети должны сами… не будем вмешиваться!», но мать не удерживалась от тайной агитации в свою пользу, и у девочек вдруг появилось по одинаковому платью с оборками и кружевными воротниками, с верхней полки буфета она достала вазу с конфетами, которые раньше не позволяла им трогать, и не заставляла их ровно в девять ложиться спать. Сестры были скорее ошарашены, чем обрадованы, и, из вежливости надкусив по конфете, испуганно смотрели на отца, который хмурился, переставлял с места на место тяжелое пресс-папье и, наконец, раздраженно говорил матери, что от сладкого у детей портятся зубы, а если они не выспятся, то будут на уроках считать ворон.
Наконец их позвали во взрослую комнату. Сестры вошли притихшие, Женя зачем-то волочила за собой облитый чернилами портфель — обе только что
