Вскоре я забыла о них думать – некрасиво подглядывать за чужим счастьем.
Или уговорила себя, что забыла, объясняя это тем, что у меня достаточно собственных забот.
Я перестала ходить на шабаши и вляпываться в неприятности, хотя ненамеренные неприятности – случайные всплески невезучести – до сих пор меня преследуют. Зато начала с завидным упорством каждое утро красить лицо, делая его более отстранённым, и учиться с таким рвением, которое прежде никогда не прикладывала к учебе. Ну и читать книги, чтобы окончательно не сойти с ума.
Поэтому, с одной стороны, мой последний школьный год пролетел незаметно, но с другой – он выжал из меня последние силы, последнюю радость, саму меня, и я до сих пор не знаю – кто я теперь, как я теперь, почему именно я.
И не уверена, что узнаю когда-либо. Все гораздо сложнее, чем может казаться.
Итак, к концу одиннадцатого класса я пришла к тому, что в несколько раз повысила свои практические и теоретические знания в области черной магии – тетя оказалась достойным учителем, и я смогла многое от нее почерпнуть; да и отец, прекрасно, кажется, понимая, что творится у меня внутри, решил не давать мне никакой поблажки. И теперь я выполняла ежедневные задания также от него.
А ещё я наконец вспомнила, что у меня есть мечта, поэтому изучала не только магию, но и предметы, экзамены по которым мне нужно было сдать, чтобы поступить в неплохой универ – раньше я о нем и не думала, но ведь теперь у меня было время. Мотивировало ещё то, что он находится в другом городе – и, чтобы до него добраться, нужно больше двенадцати часов ехать на поезде…
Отгремел последний звонок, и, пока все плакали из-за расставания со школой, я улыбалась.
А после наступили экзамены, бессонные ночи, растрепанные нервы.
Я сдала все, как было нужно.
Я сделала все, что смогла.
Выпускной для меня ограничился только официальной частью – получив аттестат, я почти сразу скрылась, чтобы избежать общих фотографий. А потом, уже на следующий день, со спокойной совестью выдохнула – и помчалась проходить медкомиссию.
Примерно в это же время отправился в лучший свет Хомячидзе, мой мальчик, – я который раз села к хомяку, чтобы поведать о своих волнениях, но нашла лишь спящее тело, все такое же крошечное, как в день моего шестнадцатилетия, когда я впервые его увидела. Я отпустила душу Хомячидзе на свободу, как того требовали древние ритуалы, стараясь держаться хладнокровно, но все же не смогла остановить слезы.
Теперь меня никто и ничего, ничего, ничего не держало.
Разве что только Пашка, расстроившийся из-за хомяка не меньше моего.
Но у Пашки была мама, любящая его больше жизни, и отец… остающийся Пашкиным отцом несмотря на отсутствие длиной почти в шесть лет. Отец, который нужен каждому подрастающему мальчику. Отец, который вместе с ним строит пластмассовые города и обсуждает вопросы, как с настоящим взрослым. Пример для подражания. Лучший друг.
У Пашки была семья.
Сейчас, годы спустя, я вспоминаю детство и начинаю понимать, что у меня настоящей семьи никогда не было. Даже в те времена, когда матушка ещё не успела нас бросить. Родители вечно занимались своими делами, и втроем мы собирались гораздо реже, чем хотелось бы.
С возрастом иллюзии рушатся.
Не было никакой семьи.
Но, спроси кто-нибудь, что же в таком случае было, ответить я не смогу.
Если у меня когда-нибудь встанет выбор между чувствами и делом всей моей жизни, надеюсь, я не буду колебаться. А еще лучше сделать так, чтобы этот выбор никогда передо мной не встал.
Потому что я твердо знаю, чего хочу.
(Или пытаюсь убедить себя, что знаю).
Поступление прошло на удивление спокойно: я написала заявление и принялась следить за рейтингами, и все сложилось так, что я смогла попасть в универ еще первую волну; впрочем, я знала, что именно так оно и будет, и даже не стала отдавать документы куда-либо еще. Я дожила в квартире отца последнее в своей жизни лето, продолжая заниматься магией, – и все же это лето вышло самым скучным в моей жизни, самым одиноким и бесполезным даже несмотря на то, что я почерпнула много знаний.
Никакой нечисти и никаких рассветов.
Ни легендарных планов, ни грандиозных провалов.
Разве только единожды мелькнувший на горизонте Влад, идущий отчего-то один. А прошлым летом, помнится, он постоянно мозолил мне глаза.
Я даже в деревне этим летом не побывала – тетя продала дом еще зимой, а больше родни у меня в ней не было. И, пожалуй, даже хорошо, что теперь меня с этой деревушкой ничего не связывает. Окажись я в ней хотя бы ещё раз, не удержалась бы от искушения – сходить до бабушки Яра, например (все еще зная, что Яра, скорее всего, там нет), или спуститься к реке, по колено замаравшись в грязи. Или Дойти до кладбища, по которому, я уверена, до сих пор летают голубоватые души.
Или встретить бабочек, мои личные символы свободы, и вспомнить, как одну из них мне подарили. А я осмелилась ее отпустить.
Вот только не было никакой свободы, хотя, справедливости ради, в мае я стала совершеннолетней, абсолютно взрослой, и сама теперь распоряжалась своей жизнью.
Душа казалась скованной в клетку несмотря на то, что отец трюк с блокировкой души не повторял.
Это лето тянулось для меня долго, мучительно долго. Оно состояло из закатов и ночей, книг и магии, а ещё почему-то пустоты. И я безмерно обрадовалась, когда объявили о заселении в общежитие, где я планировала пробыть если не несколько лет, то хотя бы год точно.
С отцом мы заранее договорились, что каждый месяц он будет присылать мне определенную сумму на проживание (как происходило уже несколько лет). Вот только в этот раз я пообещала ему, что верну эти деньги, когда начну зарабатывать сама, а отец не стал со мной спорить. Так я и оказалась у него в должницах. Впрочем, не могу сказать, что сумма была слишком большой, и я очень надеялась, что до конца жизни сумею с ним расплатиться. Хотя, если учесть, что в большинстве случаев отец присылал мне больше, чем мы договорились, надежда с каждым месяцем становилась все меньше…
Так я и оказалась в совсем другом городе, за тысячу километров от своего.
Но не могу сказать, что заметила какие-то грандиозные отличия.
Здесь были все те же люди, занятые своими проблемами, а потому не обращающие внимания на остальных.
Те же высокие дома и окна, отражающие блики.
Те же несущиеся по трассам машины и воздух, забивающий легкие всякой дрянью.
Вот только деревьев было меньше, особенно по сравнению с тем районом, где я прожила восемнадцать лет своей жизни. Меня поселили ближе к одному из концов города, расположенному, впрочем, вполне удачно – до центра можно было добраться за час (или чуть больше) ходьбы, до вокзала доехать за тридцать минут… У меня оказалось красивое снаружи, но очень холодное внутри общежитие. И две соседки-однокурсницы, учащиеся к тому же в одной группе, а потому быстро сдружившиеся. Хотя они старались быть милыми (как и старалась быть милой я), наши отношения держались на уровне приятельских. Если не считать пары случаев, когда я сидела за учебой до самого утра, мешая им спать. Точнее, я-то так делала часто, но лишь только несколько раз они осмелились мне об этом сообщить. Доходило до споров.
