Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
в нужную сторону, должен был получить представление о том, каков неотчужденный человек, что значит жить жизнью, при которой нужно быть, а не иметь или использовать. Такое видение потребовало бы радикальной критики собственного общества, его открытых и в особенности скрытых норм и принципов; оно потребовало бы мужества отказаться от многих удобных и обеспечивающих защиту связей и оказаться в меньшинстве; оно также потребовало бы большего числа психоаналитиков, которые сами не были бы затянуты в психологическую и духовную путаницу автоматизированной, индустриализированной жизни.
Часто можно было наблюдать «джентльменское соглашение» между пациентом и психоаналитиком; ни один из них на самом деле не хотел потрясения фундаментально новым опытом; их удовлетворяли мелкие «улучшения», они, не осознавая этого, были благодарны друг другу за то, что не выносят на поверхность неосознанный «сговор» (если использовать термин Р. Д. Лэинга). До тех пор пока пациент приходил, разговаривал и платил, а аналитик слушал и «интерпретировал», правила игры соблюдались, и игра устраивала обоих участников. Более того, наличие аналитика часто использовалось для того, чтобы уклониться от пугающего, но неизбежного факта: необходимости принимать решения и подвергаться риску. Когда от трудного – или даже трагичного – решения нельзя было уклониться, аддикт психоанализа трансформировал реальный конфликт в «невротическое» проявление, которое нужно «еще анализировать», часто до тех пор, пока ситуация, требующая решения, не исчезнет. Слишком многие пациенты не бросали вызов аналитику, как и аналитик – им. Те, кто участвовал в «джентльменских соглашениях», подсознательно и не желали бросать вызов, потому что ничто не должно было раскачивать лодку их «мирного» существования. В дополнение к этому, поскольку психоаналитики становились все более уверены в большом поступлении пациентов, многие из них делались ленивыми и начинали верить в рыночное правило, согласно которому их «пользовательская ценность» должна быть высока, потому что высока их «рыночная стоимость». Поддержанные могущественной и престижной Международной психоаналитической ассоциацией, многие стали верить в то, что обладают «истиной» после прохождения ритуала допуска к получению диплома. В мире, где величина и могущество организации является гарантией истины, они только следовали общей практике.
Не предполагает ли это описание, что психоанализ не произвел в людях каких-либо существенных перемен? Что он был целью сам по себе, а не средством достижения чего-то? Ни в коей мере: речь шла о неправильном использовании аналитической терапии некоторыми из аналитиков и пациентов, а вовсе не о серьезной работе, успешно проводившейся другими. Действительно, поверхностное отрицание терапевтического успеха психоанализа больше говорит о затруднениях, испытываемых некоторыми модными авторами в понимании комплексных факторов, с которыми имеет дело психоанализ, чем о психоанализе как таковом. Критика со стороны людей, имеющих малый опыт (или вовсе никакого) в этой области, не может выстоять против свидетельств аналитиков, наблюдавших многих пациентов, получивших облегчение неприятностей, на которые жаловались. Немалое число людей испытали новое чувство живости и способности радоваться; при том что никакой другой метод, кроме психоанализа, не мог привести к таким изменениям. Конечно, были и такие, кому совсем не удалось помочь, как и те, кому удалось достичь только умеренного улучшения, однако здесь не место анализировать терапевтический успех психоанализа статистически.
Неудивительно, что многие люди были привлечены обещаниями более быстрых и дешевых методов «лечения». Психоанализ показал возможность того, что благодаря профессиональной помощи можно облегчить страдания человека. С переходом к большей «эффективности», «быстроте»[1] и «групповым занятиям», а также с распространением потребности в лечении среди людей, доход которых был недостаточен для длительных ежедневных сессий, новые виды терапии неизбежно стали очень привлекательными и отвлекли от психоанализа множество потенциальных пациентов[2].
До сих пор я касался только самых очевидных и поверхностных причин современного кризиса психоанализа: неверного его применения многими психоаналитиками и пациентами. Для преодоления кризиса, по крайней мере на этом уровне, потребовалось бы только проводить более строгий отбор аналитиков и пациентов.
Необходимо, однако, спросить: как могло возникнуть такое неправильное применение? Я попытался дать весьма ограниченный ответ на этот вопрос, но ответить на него полностью возможно, только если мы обратимся от поверхностных проявлений к более глубокому кризису, в котором пребывает психоанализ.
Каковы причины этого более глубокого кризиса?
Я полагаю, что главная причина лежит в переходе психоанализа от радикальной к конформистской теории. Изначально психоанализ был радикальным, проникновенным, освобождающим учением. Однако он постепенно утратил этот характер, наступила стагнация; психоанализ не сумел развить свою теорию в ответ на изменившуюся после Первой мировой войны человеческую ситуацию; вместо этого он отступил в конформизм и поиск респектабельности.
Наиболее креативным и радикальным достижением фрейдовского учения было создание «науки иррационального», т. е. теории бессознательного. Как отмечал сам Фрейд, это было продолжением работы Коперника и Дарвина (я бы добавил еще и Маркса): они разрушили иллюзию человека касательно места нашей планеты в космосе и его собственного места в природе и в обществе. Фрейд штурмовал последнюю крепость, остававшуюся непобежденной, – человеческое сознание как окончательную данность психического опыта. Он показал, что бо́льшая часть того, что мы осознаем, нереальна, а бо́льшую часть того, что реально, мы не осознаем. Это был открытый вызов философскому идеализму и традиционной психологии, дальнейшее проникновение в познание того, что на самом деле реально. (Другой решительный шаг в этом направлении был сделан теоретической физикой, пошатнувшей еще одну истину – касавшуюся природы материи.)
Фрейд не просто констатировал существование бессознательных процессов в общем (это до него делали и другие), но эмпирически показал, как они функционируют, продемонстрировав их действие на конкретных наблюдаемых феноменах: невротических симптомах, сновидениях, мелких событиях повседневной жизни.
Теория бессознательного – один из наиболее решительных шагов в нашем знании о человеке и в нашей способности отличать внешнее от реального в человеческом поведении. Как следствие, это открыло новое измерение честности[3] и тем самым создало новую основу для критического мышления. До Фрейда считалось достаточным знать о сознательных намерениях человека, чтобы судить об его искренности. После Фрейда этого уже стало недостаточно; на самом деле этого было очень мало. Позади сознания таилась скрытая реальность, бессознательное, являющаяся ключом к истинным намерениям человека. Благодаря анализу (или психоаналитическому подходу к оценке поведения человека) привычная буржуазная (или любая другая) респектабельность с ее лицемерием и бесчестностью оказалась в принципе поколебленной до основания. Человеку стало недостаточно оправдывать свои действия благими намерениями[4]. Эти благие намерения, пусть и субъективно совершенно искренние, следовало подвергнуть более пристальному рассмотрению; каждому человеку нужно было задать вопрос: «Что за этим кроется?» или, точнее, «Кто ты на самом деле?» Фрейд сделал возможным рассмотрение вопроса «Кто ты и кто я?» в духе нового реализма.
Теоретической системе Фрейда,
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 50
