видно, что Павел ожидал разрешения от бремени какой-то особы простого звания, и потом родившаяся девочка получила фамилию Мусиной-Юрьевой. Начало этой тёмной связи, по-видимому, тоже падает на лето 1800 года.
Ещё разительнее противоречие в начале 2-й главы. Саблуков говорит о великодушии Павла, «готового прощать обиды и повиниться в своих ошибках». А несколькими строками ниже — «почитая себя всегда правым», Павел «с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел от него отказаться». Наконец, в конце 3-й главы сначала переодевание и беспорядочное ликующее движение по улицам Петербурга на следующий же день после ужасного события признается показателем «легкомыслия и пустоты» публики того времени. А несколькими строчками ниже напыщенным тоном говорится, что это движение «заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению». Ясно, что эти противоречия — следствие редакционных вставок, и весьма неискусных. Но если в английских интересах было внести тенденциозные дополнения в рассказ Саблукова, то можно предполагать и смягчения, пропуски неприятных мест и т.д. То есть мы, всего вероятнее, имеем пред собою значительно попорченный текст записок Саблукова; заметим, что почему-то даже и номера английского журнала с его записками стали такой редкостью, что это напоминает изъятие их из обращения; они не имеются даже у наиболее известных заграничных антикваров.
Противоположностью запискам Саблукова, проникнутым благородной прямотой и искренностью, является история заговора Августа Коцебу; заискивающий, слащаво-добродетельный тон этого сочинения чрезвычайно противен, тем более что он соединён с нескрываемым презрением к русскому народу; ничего удивительного в этом нет, если мы вспомним, что за личность Август-Фредерик-Фердинанд фон-Коцебу (1761—1819). Плодовитейший немецкий драматург, истинный создатель мещанской драмы, автор 300 комедий и драм, составляющих 44 тома (изд. 1827—1829 гг.), имевших долгий и прочный успех, и в то же время завистливый и низкий памфлетист, политический проходимец и соглядатай, — Коцебу снискал глубокое и единодушное презрение своих соотечественников. В литературных памфлетах он оплёвывал лучших писателей Германии и Франции. Своё перо журналиста запродал императору Александру I и, вообще, за крупное вознаграждение, в период 1814—1817 гг., находясь то в Веймаре, то в Мангейме, периодически сообщал русскому императору о внутренних делах своего отечества, чем заслужил ненависть всех немецких патриотов как полным отсутствием нравственного чувства, так и утрированным служением ретроградным идеям и планам порабощения народов; когда же переписка Коцебу с Александром была обнародована, молодой фанатик-студент Карл Занд, желая отомстить за отечество, убил Коцебу ударом кинжала в собственном доме последнего, в Мангейме, 23 марта 1819 г., — деяние безумное, ибо оно повлекло за собою долгую и беспросветную реакцию.
Переводчик сочинения Коцебу о заговоре 11—12 марта 1801 года, князь А. Б. Лобанов-Ростовский, определяет, что в настоящем виде сочинение это было окончено во второй половине 1811 или в начале 1812 г. В это время Коцебу состоял при русском штабе в качестве официозного писателя, редактировал дипломатические ноты императора Александра, издавал дышащие ненавистью к французам и Наполеону памфлеты. Конечно, такое положение сообщало перу его особую мягкость, когда он писал о столь деликатном предмете, оно же объясняет выходки его насчёт «железного скипетра», необходимого для управления русским народом. Монархический террор Павла Петровича Коцебу испытал, впрочем, на себе самом, когда, по возвращении из Вены в Россию, был арестован и выслан в Сибирь как предполагаемый автор какого-то памфлета на Павла; пьеса Коцебу «Лейб-кучер», случайно обратившая внимание императора, в следующем же году вернула драматурга в Петербург. Сравнительное изучение сочинений Коцебу, в сопоставлении с другими источниками, доказывает, однако, что он действительно старался дать по возможности правдивое описание событий и прилагал усилия добыть истину, о чём сам говорит: «Усилия эти были необходимы, потому что никогда не видел я столь явного отсутствия исторической истины; из тысячи слухов, которые в то время ходили, многие были в прямом противоречии между собою». Однако мы не должны забывать, что имеем пред собою перо, менее всего привыкшее повиноваться требованиям истины, а чаще водимое личных недоброжелательством или желанием угодить покровителям. Несомненно, что Коцебу мог прибегать к умолчанию о многом.
Переходим к показаниям Палена и Беннигсена, руководителей заговора, из которых рассказ первого мы имеем только в передаче графа Ланжерона. Показания графа Палена отличаются цинической откровенностью. Пален сообщает, что когда великий князь Александр Павлович потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но «не был настолько лишён смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную». Тут Пален обличает в себе истого иезуита со знаменитым reservatio mentalis. Он клялся на словах, но внутренне остался свободным от обязательства!
Пален раскрывает адский, приведённый им в исполнение, план усилить общее ожесточение против Павла Петровича, заставив прощённых им офицеров умирать с голоду у ворот Петербурга; сообщает и о том, как нагло обманул своего государя, уверив его, что стоит во главе заговора лишь ввиду своей должности, с целью предать всех, когда дело созреет.
Показания Беннигсена мы имеем в двух редакциях — собственноручное его письмо или, точнее, часть письма к фон Фоку и передачу его слов Ланжероном.
Извлечение из мемуаров графа Беннигсена начинается словами, из которых видно, что выше, в не имеющейся в нашем распоряжении части письма, находилось описание того положения дел, замешательства во всех отраслях правления и всеобщего недовольства, будто бы охватившего «всю нацию», которые и побудили иностранца, ганноверца Беннигсена, рискуя головой, совершить «патриотический» подвиг освобождения «отечества» от тирана... Характер письма Беннигсена уклончивый, с постоянным и неумелым выгораживанием себя и отчасти Павла, и с инсинуацией поведения императрицы Марии Фёдоровны после гибели её царственного супруга. Оба кондотьери, и Пален, и Беннигсен, с одной стороны, решительно главой заговора ставят великого князя Александра, а с другой — изображают совершенное злодейство как патриотический подвиг в древнеримском вкусе, ради спасения отечества и даже всей Европы «от пропасти», куда их ведёт «тиран» и «сумасшедший». Показания Беннигсена особенно важны в той их части, где он, как очевидец, описывает всё происходившее в спальне Павла Петровича.
Что касается рассказа княгини Д. X. Ливен, то это передача наивных впечатлений 15-летней женщины; тут важна характеристика Павла и показание о дружественных сношениях с мужем её, военным министром, графа Палена, который «заезжал ежедневно к нему провести с ним час-другой», причём сама Дарья Христофоровна «оказывалась лишнею» и её «выпроваживали» прочь. Беннигсен Ливенов «тоже навещал, но не особенно часто».
Воспоминания барона Гейкинга, женатого на дочери начальницы Смольного института
