В общем, я глубоко вдохнул через нос, выпрямился так, чтобы оказаться поближе к физиономии Райнера, на миг задержал дыхание и выдал то, что японские мастера боевых искусств именуют «киай» (а вы бы назвали очень громким и противным воплем и, кстати, недалеко ушли бы от истины), то есть вопль типа «какого хрена?!», да еще такой ослепляющей и ошеломляющей силы, что я сам чуть не обделался от страха.
Что же до Райнера, то произведенный эффект оказался в точности таким, каким я его только что разрекламировал: непроизвольно дернувшись вбок, он ослабил хватку буквально на одну двенадцатую секунды. Я же боднул головой назад и изо всех сил врезал затылком прямо ему в морду и ощутил, как его носовой хрящ приноравливается к форме моего черепа и какая-то шелковистая сырость расползается у меня по волосам. После чего лягнул пяткой назад, куда-то в пах, – сначала беспомощно шаркнув по внутренней стороне его ляжки и уж только потом впечатавшись в довольно увесистую гроздь гениталий. И через одну двенадцатую секунды Райнер уже не ломал мне руку, а я вдруг осознал, что насквозь промок от пота.
Отпрянув от противника, я заплясал на цыпочках, словно дряхлый сенбернар, озираясь в поисках хоть какого-нибудь оружия.
Ареной для нашего пятнадцатиминутного турнира служила небольшая, не особо изящно меблированная гостиная в Белгравии. Я бы сказал, что дизайнер по интерьерам потрудился просто отвратительно, – как, впрочем, и заведено у всех дизайнеров по интерьерам, независимо от времени и обстоятельств. Правда, в тот момент его (или ее) склонность к тяжелой ручной клади идеально совпала с моими потребностями. Здоровой рукой я цапнул с каминной полки каменного Будду, обнаружив, что уши маленького засранца – просто отличная рукоять для однорукого бойца вроде меня.
Райнер стоял на коленях и блевал на китайский ковер, что весьма благотворно сказывалось на цветовой гамме последнего. Прицелившись, я собрался с силами и с размаху жахнул задницей Будды в беззащитное место прямо над левым ухом. Звук получился глухим и скучным – именно такие звуки почему-то издает человеческая плоть в момент своего разрушения, – и Райнер рухнул ничком.
Я даже не потрудился проверить, жив ли он. Бессердечно? Да, наверное, но что уж тут поделаешь.
Утирая пот с лица, я прошел в холл. Попытался прислушаться, но даже если изнутри дома или с улицы и доносились какие-то звуки, я бы их все равно не услышал, поскольку сердце долбилось в груди, словно отбойный молоток. А может, на улице и впрямь работал отбойный молоток. Просто я был слишком занят всасыванием огромных, размером с хороший чемодан, порций воздуха, чтобы еще что-то там замечать.
Я открыл входную дверь и сразу ощутил на лице моросящую прохладу. Дождь смешивался с потом, растворяя его, растворяя боль в руке, растворяя все остальное, и я закрыл глаза, отдавшись в его власть. Ничего приятнее я, пожалуй, в жизни не испытывал. «Похоже, та еще жизнь была у бедолаги», – наверняка скажете вы. Но видите ли, контекст для меня – это святое.
Я притворил дверь, сошел на тротуар и закурил. Мало-помалу, ворча и брюзжа, сердце приходило в себя. Дыхание тоже понемногу утихомиривалось. Боль в руке была чудовищной, и я знал, что теперь она не отвяжется несколько дней – если не недель, – но главное, это была не курительная рука.
Вернувшись в дом, я обнаружил Райнера в лужице блевотины – там, где я его и оставил. Он был мертв или тяжко-телесно-поврежден – и то и другое тянуло минимум лет на пять. Даже на все десять, если накинуть срок за плохое поведение. А это, на мой взгляд, было уже совсем некстати.
Видите ли, в тюрьме я уже бывал. Правда, всего три недели и всего лишь в предвариловке, но когда тебе дважды в день приходится играть в шахматы с угрюмо-свирепым болельщиком «Вест Хэм», у которого татуировка «УБЬЮ» на одной руке и «УБЬЮ» на другой, да еще набором шахматных фигур, где не хватает шести пешек, всех ладей и двух слонов, – в общем, ты невольно вдруг начинаешь ценить кое-какие мелочи. Такие, например, как свобода.
Размышляя над этими и прочими аналогичными вещами и постепенно перетекая мыслью к тем жарким странам, где я так до сих пор и не удосужился побывать, я вдруг начал соображать, что звук – легкий, поскрипывающий, шаркающий, царапающий звук – исходит вовсе не из моего сердца. И не из легких, и не из какой-либо иной части моего ноющего тела. Этот звук явно шел откуда-то извне.
Кто-то – или что-то – предпринимал(-о) абсолютно бесполезную попытку неслышно спуститься по лестнице.
Поставив Будду на место, я сгреб со стола монументально-уродливую алебастровую зажигалку и двинулся к двери – кстати, не менее уродливой. «Как это можно сделать дверь уродливой?» – спросите вы. Н у, придется, конечно, потрудиться, но поверьте: для ведущих дизайнеров по интерьерам сварганить такое – все равно что высморкаться.
Я попытался затаить дыхание, но не смог, так что пришлось ждать шумно. Где-то щелкнул выключатель. Ожидание. Новый щелчок. Открылась дверь, ожидание, дверь закрылась. Стоим спокойно. Думаем.
Проверим-ка в гостиной.
До меня донеслось шуршание одежды, мягкие шаги, и тут я вдруг сообразил, что рука моя уже не сжимает зажигалку, а сам я привалился к стене с чувством, весьма близким к облегчению. Поскольку даже в столь плачевном состоянии я был готов биться об заклад, что близкая драчка вряд ли пахнет духами «Флер де флер» от Нины Риччи.
Она остановилась в дверях, и глаза ее пробежались по комнате. Хотя лампы были выключены, но шторы-то нараспашку, так что уличного света хватало с лихвой.
Я дождался, пока ее взгляд упадет на тело Райнера, и только тогда зажал ей рот.
Мы перебрали весь стандартный набор любезностей, диктуемых Голливудом и высшим светом. Она попыталась закричать и укусить меня за руку; я же велел не шуметь, пообещав, что не сделаю ей больно, если она не будет орать. Она заорала, и я сделал ей больно. В общем, вполне стандартная фигня.
Вскоре она уже сидела на уродливом диване, сжимая в руке полпинты того, что я поначалу принял за бренди, но на поверку оказавшееся кальвадосом, а я стоял у двери, нацепив на лицо наиумнейшую из мин, призванную показать, что со стороны психиатров ко мне не может быть никаких претензий.
Перевернув Райнера на бок, я придал его телу что-то вроде позы выздоравливающего, дабы тот не захлебнулся собственной блевотиной. И вообще чьей-либо еще, если уж на то пошло.
Она захотела встать и проверить, все ли с ним в порядке, – ну, сами знаете, всякие там подушечки, бинтики, разные примочки и прочая дребедень, то есть все, что помогает стороннему наблюдателю почувствовать себя спокойнее. Я велел ей сидеть на месте, сказав, что «скорая» уже в пути, так что лучше пока оставить его в покое.
Ее била мелкая дрожь. Дрожь начиналась с рук, сжимавших бокал, затем поднималась к локтям, оттуда – к плечам, и чем чаще взгляд ее падал на Райнера, тем хуже становилось дело. Конечно, дрожь вряд ли можно назвать необычной реакцией, когда обнаруживаешь мертвеца и блевотину у себя на ковре посреди ночи, но мне совсем не хотелось, чтобы ей стало еще хуже. Прикуривая от алебастровой зажигалки, – вы правы, даже пламя оказалось уродливым – я старался впитать как можно больше информации, прежде чем кальвадос подействует и она начнет задавать вопросы.
