и остаются наверху в раю, пополняя мирный верхний род, утопающий в покое и счастье.
Что-то есть и в таком повороте. Можно <и так. Но не кажется ли тебе, что противу разума — найти благодать и не поделиться ею с ближним. Даже не похвастаться! Кроме того, ведь твои молодые аборигены оставляют на побережье — и матерей, и отцов, и старых предков, и младших братьев. Тут где-то и есть натяжка. Умышленное сведение сюжета к той мысли, что сытый голодного не разумеет? Ну, не разумеет, но не всегда же так. Это первое. А второе, не все же из сытых не разумеют голодных, бывают же исключения! (А про то, что вода иногда в ручье течет отравленная, ты в финале забыл!)
Потому на твоего «коня», отправляя его в обратный путь, я для дальнейшего размышления навьючиваю следующее:
Молодые аборигены, не соглашаясь с бедственным положением племени, томимые молодой жаждой (духовной и физической), не желая пропасть в пробовальщиках (тут можно дать ряд побудительных мотивов, для каждого героя — свой, это выявит начало характера каждого), — они идут в горы, чтобы решить свои проблемы и принести облегчение племени.
Тут еще вот что: надо место действия сразу и решительно перенести на иную планету, чтобы трудности, которые встречаются молодым аборигенам, можно было сделать невероятными и неземными.
Я не о звездных туманах и космовурдалаках говорю, я говорю об испытаниях моральных, философских, если хочешь.
Так вот, сперва, проходя по горам, через лес, ледники, пропасти и камнепады, они теряют там часть своих товарищей и вступают в серую местность: болото, трясина, нечто душное, мокрое, растормаживающее и аморфное. Тут начинаются главные страсти — юноши испытываются на честность, на самоотверженность, на доброту, на гордость и тщеславие, на властолюбие и корыстолюбие, короче, на все, что и составляет душу — и доброе в ней, и злое.
Кто их испытывает?
А то самое райское племя, которое живет за горами. Эти загорные люди выявляют трещинки и слабинки, разделяют путников, противопоставляют друг другу, делят на группы и группки, в результате они. начинают уже не идти, а спорить — куда идти, в какую сторону, зачем и почему. Далее — все разбредаются и идут поодиночке. Доходят только такие, которые во всем похожи становятся на загорных людей, т. е. как бы те, кто уже в пути ими и стал.
Тут ты и сам сведешь концы с концами, поскольку останется прописать жизнь и ее смысл для людей загорных — почему они не входят в контакт с нижними (скажем, хранят тайну спасения — стоит обессмысленная ракета, про которую все забыто, кроме того, что ее надо хранить, или еще что).
Воду они не травят, а напротив — растворяют в ней вещества, которые должны бы помогать нижним племенам, придавать им силы, но эти вещества действуют на нижних губительно, ибо они уже и сами по себе вырождаются от голода и тесноты…
Это уже не просто канва, но канва с намеком рисунка, дорисовывай и вышивай.
Предвижу твои возражения. Скажешь, подарили тебе коня, а ты его навьючиваешь! Делай то же самое и с моими сюжетами…
И — обещанная сибирская песня. Написал — как помню, как ее пели у нас в Тырышке. Пой и ты, вспоминай сельское детство…
* * *
Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с ним.
Отца убили злые чехи,
А мать живьем в костре сожгли.
Сестру родную в плен забрали,
А я остался сиротой.
Не спал три дня, не спал три ночи,
Сестру из плена выручал.
И на четверту постарался,
Сестру из плена я украл.
С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по реке.
Но вдруг кусты зашевелились,
Раздался выстрел роковой.
Злодей пустил злодейску пулю,
Убил красавицу сестру.
Сестра из лодочки упала,
Остался мальчик я один.
Взойду я на гору крутую
И посмотрю на край родной —
Горит село, горит родное,
Горит вся родина моя!
Письмо второе
Это письмо — продолжение первого. Тут мой тебе сюжет. Можешь его «навьючивать», «разгружать», делать из него слона или верблюда и присылать обратно.
Сюжет таков (он, как и твой, — из расплывчатой области фантастики):
Пилот небольшой транспортно-почтовой ракеты заканчивает плановый перелет на Марс, где уже начали осваиваться первые колонии сынов и дочерей Земли.
Тут Марс должен быть показан совершенно условно, как у Р. Брэдбери, но не в плане поэтической притчи, а реально, обыденно по тону.
Пилот садит ракету (деталь — обходит ее и попинывает стабилизаторы носком башмака), следит за разгрузкой, завершает формальности, затем идет в отведенный ему для отдыха домик у подножия невысоких гор.
Дом на пустынном, голом берегу сухого, шелестящего песком, великого моря.
Он оглядывает пейзаж, который вызывает ощущение не мертвенности пространства, не дикости его и безжизненности, но смутной гигантской скрытой силы и величия. Что-то подобное великим снегам в горах — они сияющи, великолепны, кажутся вечнозастывшими, но достаточно порою вскрика, громкого звука, неосторожного движения, — и, грохоча, сметая все на пути, срывается, рушится, нарастает — лавина!
Это сравнение, это ощущение возникает в душе пилота, он чует при виде пространств Марса скрытую силу, непонятную, огромную. Но — не злую, не разрушительную, хотя и слепую…
Пилот некоторое время сидит на веранде в свете смутного солнца и все более проникается этой скрытой напряженностью, этой, на грани взрыва, силой пустого пространства Марса…
Он берет молоток и лопату и идет вдоль ограды, которая поставлена сдерживать ползущие от голого побережья пески. Он поправляет покосившиеся секций, поднимает и устанавливает упавшие. Случайно ранит ладонь. Зажимает рану. Идет в дом. Забинтовывает ладонь.
Вновь сидит на веранде, вновь его охватывает ощущение видимости, обманчивости слепого покоя, какой-то только кажущейся устойчивости здешнего мира. С тем пилот засыпает.
(Во сне он может видеть широкие картины снежной лавины или океанского шторма, когда полные, большие волны идут на берег — одна за одной, неся внутри себя свет низкого соленого солнца, муть, водоросли.
Волны надвигаются, грохоча и скрежеща донными камнями…)
Пилот просыпается от мерного гула, который подобен шуму отдаленного шторма, грохоту дальней снежной лавины, еще чему-то
