его восходящим сиянием, так что мои длинные золотые локоны упали с плеч на лицо, и я мог видеть свет, сияющий и искрящийся сквозь них. Это был невольный акт поклонения, первое сознательное действие моего нового существования. Я снова поднял голову и, продолжая глубоко вдыхать свежий, сладкий воздух, который, казалось, разливался из груди по каждой жилке и нерву моего тела быстрыми потоками легкого экстракта жизни, стал рассматривать удивительный мир, в котором я так таинственно родился.
Я стоял на голом серо-коричневом утесе. Вокруг со всех сторон тянулись бесконечные ряды диких изломанных холмов, поросших густым лесом. Холмы круто спускались в темные глубокие долины, в которых все еще маячили тени уходящей ночи. Насколько я мог видеть, я был единственным обитателем какого-то первобытного мира, одиноким и беспомощным, если не считать силы рук и ног, обнаженным перед ужасным ликом матери-природы.
Но хотя мне и показалось, что я одинок, все же я был не один, потому что вскоре низкий, хриплый крик сзади заставил меня обернуться. Из густой сосновой поросли, окружавшей утес, вышли пятеро рослых мужчин в накидках из богатого темного меха, обутых в сандалии, с голыми руками и ногами. Их длинные черные волосы были убраны со лба назад и стянуты широкими лентами из желтой кожи. У каждого на спине был лук и колчан со стрелами, а в правой руке длинный блестящий обоюдоострый меч.
С минуту они стояли и глядели на меня, как будто онемев от изумления. Затем быстро и ловко четверо подбежали и встали по сторонам от меня, а пятый, чья головная повязка, как я заметил, была из золота, а пояс с ножнами представлял собой широкую серебряную цепь, подошел ко мне на расстояние трех шагов и незлобно заговорил на незнакомом музыкальном языке, все же направляя в мою сторону острие сверкающего клинка.
Я заглянул в его глаза, протянул к нему безоружные руки, раскрыв ладони, покачал головой и сказал на языке, который показался мне наполовину чужим, но все же родным:
— Твои слова мне непонятны. Кто ты?
Его брови сошлись на переносице, и в вопрошающих глазах появилось выражение недоумения. Он оглянулся на товарищей и сделал им знак, по-прежнему держа острие меча на уровне моей груди. Мечи звякнули в ножнах, а затем эти четверо мягко и быстро шагнули вперед и схватили меня за руки.
Едва я почувствовал их хватку, странный новый дух овладел мной, и горячая кровь ударила от сердца к голове. Мои мускулы собрались в узлы и шнуры на шее и груди, я вывернул руки вверх и выбросил их в стороны, и четверо сильных мужчин, державших меня, отлетели и упали на землю, словно маленькие дети.
Когда я выпрямился во весь рост, на добрую голову выше, как я теперь заметил, человека, стоявшего передо мной, он издал глухой резкий крик и пригнулся, как будто собрался броситься на меня; так пригибаются лев или тигр для последнего смертельного прыжка, как я много раз видел с тех пор. Еще мгновение, и острая сталь вонзилась бы в мое тело, но прежде чем он прыгнул, я, движимый каким-то непонятным мне тогда порывом, выставил открытую ладонь левой руки к острию меча, а правую ладонь протянул ему.
Наши глаза на мгновение встретились, и в его глазах вспыхнул свет доброты, а затем румянец, должно быть, стыда выступил на его смуглом лице. Он опустил меч и отпустил рукоять, и когда сталь звякнула о камень, его правая рука встретилась с моей в долгом, теплом рукопожатии, которое было знаком доверия и дружбы между людьми с самого начала мира, и когда хватка ослабла, я больше не был одинок в этом мире.
К этому времени четверо его товарищей поднялись на ноги и переругивались, стоя в нескольких шагах, хмурясь то ли от гнева, то ли от стыда за то, что с ними сделал безоружный человек. Но когда они взглянули на меня, в их глазах появилось что-то такое, что я много раз видел потом в глазах людей — смесь удивления с испугом, которые можно увидеть в глазах дикого зверя, когда он впервые встречает человека.
Они увидели во мне то, чего я еще не знал о себе самом, то, что мне суждено было узнать только после многих долгих лет мучительных раздумий, одиноких непонятных мыслей и быстрых, кратких откровений, просвечивающих сквозь дым и пыль сражений. Наконец, они склонили лица и отвели взгляды, как будто больше не осмеливаясь глядеть мне в глаза.
Увидев это, тот, кто пожал мне руку, снова улыбнулся мне, а затем со смехом сказал им несколько слов и положил мою ладонь себе на грудь. Его слова и знак были поняты сразу, и все четверо подошли, неловко кланяясь, как будто не привыкли выражать почтение. Он подвел их ко мне одного за другим и каждому положил на грудь мою руку, при этом каждый произнес два или три слова. Потом он указал пальцем на себя и медленно, четко произнес:
— Аракс!
После этого он указал на меня, подняв брови и глядя на меня с выражением, которое говорило так же ясно, как могли бы сказать слова на моем родном языке:
«Меня зовут Аракс. А как зовут тебя?»
Некоторое время я молчал, потому что у меня не было имени, и, хотя я понял вопрос, я не мог на него ответить. Вдруг у меня вырвалось слово «Терай», что на моем неизвестном языке означало «незнакомец» или «странник».
Это слово было не хуже любых других, так как он увидел, что я понял его, и принял произнесенное слово за мое имя. И в самом деле, я бы и не мог выбрать лучшее, ибо разве не был я чужаком на Земле, и разве эти пять охотников не были единственными смертными, которых я знал тогда во всем мире? Он повторил его два или три раза, как ребенок, который учит новый урок, и заставил своих товарищей повторить его за ним.
Подняв меч и вложив его в ножны, он снова взял меня за руку и повел с утеса к тому месту, откуда он с товарищами вышел из леса. Отсюда узкая тропинка вилась вниз в долину, и по ней мы с ним пошли рядом, а четверо следовали за нами гуськом.
Мы споро спускались вниз, не произнося ни слова, пока тропинка не свернула резко влево вдоль небольшого ручья с прозрачной коричневой водой. Тогда мы пошли быстрее и все так же молча по гладкому мягкому
