между отцом и веселой, смешливой, умненькой дочкой, — да, были друзьями, пока Танька не подросла. И все менее и менее понимал я ее с тех пор, как она вышла замуж.
За обедом я получил информацию, так сказать, в части, меня касающейся: завтра мне надлежит после работы, желательно пораньше, заехать к Неждановым за Таниными вещами. Вот как, за вещами! Значит, на этот раз она уходит окончательно? Впрочем, все еще может сто раз перемениться.
Настроение у меня было скверное. Остаток дня я провалялся на диване и читал томик зарубежной фантастики «Звездная карусель». Книжку дал мне Игорь, и завтра, раз уж я туда поеду, надо будет ее вернуть. Но читалось плохо. Я задремал — и проснулся от дьявольского воя пикирующего бомбардировщика. Я вскочил… В комнате, в противоположном углу, мерцал телевизор. Таня смотрела какой-то фильм. Потом она ушла по своим делам, а Люся села за работу.
Вот уже три с половиной года как Люся бросила преподавать английский в техникуме. Теперь она «надомница»: в Публичной библиотеке ей дают всякую периодику — именно всякую, тут и биология, и география, и химия, — и Люся переводит. Хорошо набила себе руку на переводах научных текстов. У нас так и получается: день-деньской Люся занята домашними делами, хождением по магазинам, а вечером, когда я возвращаюсь с работы, она садится переводить. Иногда, правда, спохватывается: «Ой, Юрик, мы с тобой почти не разговариваем! Давай говорить!»
Вечером мы пили чай втроем, Таня подробно излагала содержание нового фильма, который надо непременно посмотреть, а я слушал ее и не слушал — Танино лицо затуманивалось, наплывали другие черты… страдальчески поднятые брови… наваждение, да и только…
Спалось мне опять плохо.
Утром в понедельник мы встаем рано — Люся провожает меня на работу. Она хлопочет у плиты, жарит яичницу, варит кофе. Я уже кончаю завтракать, когда Таня появляется из бывшей своей комнаты, в которую теперь вернулась, — из нашей гостиной. Она в легком сине-желтом халатике, с небрежно заколотой копной волос, ненакрашенная и потому кажущаяся прежней, домашней.
— Приветик, — говорит она и прикрывает ладонью зевок. — Думала, что не усну, а спала как убитая. Мама, мне кофе покрепче. Вы пьете слишком жидкий.
Она садится на табуретку рядом со мной. От нее слабо, но внятно пахнет хорошими духами.
— Когда ты приедешь на Большую Пушкарскую за вещами?
— Около шести, — отвечаю я, допивая свой кофе.
— А раньше не сможешь? — Таня капризно надувает губы. — В шесть Игорь приходит с работы, а я не хочу его видеть.
— Раньше не смогу. — Я поднимаюсь. — Закажи такси.
— Нечего, нечего, — говорит Люся, снимая с огня шипящую яичницу. — Какое такси, если в доме есть машина.
— Тоже мне машина — «Запорожец», — усмехается Таня и милостиво взглядывает на меня. — Ну ладно, только не опаздывай.
Мой осмеянный «Запорожец» выезжает со двора и мчит меня по Гранитной улице, заглатывая воздух бортовыми жалюзи. Стоп. Красное око светофора требовательно глядит на меня — не спеши, человек… куда тебя несет?
И опять машина времени, машина памяти подхватывает меня и уносит в прошлое. Это красный флаг взвился на фале — сигнальный флаг «наш», который поднимают на корабле при погрузке боезапаса. «Гюйс» готовится к выходу в море. В залив, начиненный минами. Мы уходим, Кронштадт, но мы непременно вернемся к твоей причальной стенке. Старый гранит твоих причалов так незыблем, так надежен…
Глава первая
Прорыв
Кронштадт — город прямых линий. Улицы и каналы здесь будто проведены по линейке. Ленинская строго параллельна улице Урицкого и перпендикулярна Советской. Поистине военно-морской порядок: сказано ведь кем-то, что на флоте все должно быть параллельно или перпендикулярно. Прямые линии гранитных стенок замыкают гавани. Геометр, планировавший этот город, признавал только прямой угол.
Кронштадт неярок, в нем преобладают два цвета — серый и темно-красный. Серая штукатурка жилых домов, серый булыжник мостовых, серые силуэты кораблей на рейдах столь же привычны глазу, как и кирпично-красные корпуса Учебного отряда, казарм и арсенала. Стоячая тем но-зеленая вода Обводного канала уже полтора века отражает кирпичные стены провиантских и адмиралтейских магазинов.
Но есть и другие цвета. Каштаны и липы на улицах и дубы в Петровском парке здесь зелены точно так же, как и в других широтах. Небо над Кронштадтом часто бывает затянуто тучами. Гонимые ветром, они низко плывут, задевая обрубок креста на византийском куполе Морского собора. Этот купол, узорно обвитый канатами со стилизованными якорями и спасательными кругами, возвышается над приземистым городом, как капитанский мостик над самой нижней из корабельных палуб.
Вторая высшая точка Кронштадта — дымовая труба Морского завода, чьи мрачные темные корпуса вытянулись вдоль длинной гранитной набережной. Гранитные шероховатые стены сухих доков. Здесь много гранита. И много портальных кранов. Тут и там вспыхивают голубые огоньки электросварки. Гудят компрессоры, стрекочут пневматические молотки, громыхает железо…
Гулко простучав каблучками по чугунной лестнице, Надя выбежала во двор, в «квадрат» заводоуправления. Как раз в этот момент с неба будто сдернули серое солдатское одеяло. И — заголубело. Резко легли на асфальт тени. Надя побежала вдоль корпуса механического цеха, вдоль длинного кумача с большими белыми буквами: «Все силы народа — на разгром врага!» Из тени выскочила на открытое солнцу место и сразу почувствовала: жарко! Ну, просто жаркий день, а ведь август идет к концу, вот-вот зарядят дожди.
Ах-х! Опять эти нахальные краснофлотцы. Третий уж день, как прилепился к стенке Шлюпочного канала катерок — «каэмка», и всякий раз, как Надя проходит по мостику, пялятся на нее с катера морячки, заговаривают.
— Привет, беленькая! — несется оттуда напористый голос.
Надя бежит по мостику, не повертывая головы, но уголком глаза видит: на катере идет приборка, загорелые краснофлотцы моют швабрами, скатывают водой палубу. Пялят бесстыжие глаза, а один, с могучим медным торсом, салютует Наде шваброй и вопит на весь Морзавод:
— Вот это да! А ножки, ножки!
Надя вспыхнула. Бежит быстрее. А вслед несется:
— Все бы отдал, кроме получки! — И уже издалека, приглушенно: — Петь, ты бы женился на такой беленькой?
И жалобно-дурашливый голос в ответ:
— Не, ребята. Умру холостым…
Сильно бьется сердце — от бега, от солнца, от нахальных слов.
«Только и знают… Приставучие все… И не беленькая я вовсе, а темно-русая… дураки…»
На бегу она приглаживает свои легкие волосы, да где уж там — вздыбились, растрепались, вон по тени, бегущей рядом, видно.
У проходной строгий дядька в очках пытается остановить ее:
— Ку-уда без противогаза? Тебе говорю, Чернышева!
Отмахнулась только Надя и выбежала на
