кучу над его компьютером и шумно обсуждают, какой должен быть угол атаки у турбинной лопатки. Ну не дураки ли? Подобные задачи студенты на практике решают. То есть, не совсем такие, всё-таки не турбину проектируем, но принцип тот же, могли бы голову применить и догадаться.
Я не выдержал, встал, отодвинул кого-то, занявшего клавиатуру, и в пять минут обозначил решение задачи.
— Дальше, надеюсь, сами, — с этими словами я вышел в курилку.
Вообще я табачный дым на дух не переношу, но сейчас все сотрудники столпились вокруг незадачливого инженера, и я мог посидеть в одиночестве.
В отделе разговаривали. Они думали, я ничего не слышу, а у меня слух, как у совы, или кто там слухом славен. Я слышу всё.
— Как же он до такого допёр? И расписал всё, как на ладошке. А мы до этого хоть головой стучись.
— Подумаешь, я бы тоже допёр, просто с ходу сообразить не сумел.
— Ага, с подсказкой любой сообразит.
— Вы не в курсе, что лет сорок назад наш молчун был лучшим проектировщиком. Это сейчас он сидит впустую, да и то, как видите, может выдать пенок.
Пенки… Это то, что на кипячёном молоке. Терпеть ненавижу.
Я вернулся на рабочее место, взял чистый лист бумага и написал заявление: «Прошу уволить миня на пенсию».
Расписался со всеми завитушками, внимательно перечитал. В детстве, в младших классах, я делал катастрофическое количество ошибок. Первая двойка в моей жизни была по чистописанию за неумение правильно написать букву «з». Во взрослом состоянии я по нескольку раз перечитывал каждую свою цидульлку. И на этот раз перечитал последний из написанных мной документов. Аккуратно исправил текст: «Прашу уволить миня…» Зашёл в кабинет к генеральному, молча положил заявление на стол.
— Зачем это тебе? — спросил генеральный. — Ты же неплохо работаешь.
— Возраст.
— И что? Я тебя постарше буду, а работаю.
Тут против слова не скажешь, генеральному было хорошо за девяносто, и каждый прожитый год отмечался на его лице сетью морщин, а внутри множеством болезней, которых у меня не было. Но ум оставался острым, и память абсолютной. Для конструктора это главное, а остеохондроз и прочие неназываемые болезни — полная ерунда.
Через неделю генеральный умер, не выходя из своего кабинета, а моё заявление об уходе неподписанное осталось у него на столе.
По совести говоря, надо бы выяснить, выдача пенок и заявление об уходе были в один день или их разделяет полсотни незапомнившихся лет. Впрочем, неважно, я же не автобиографию пишу.
Как мне кажется, с тех пор я ни разу на работе не был. Во всяком случае, не помню, чтобы меня туда заносило. А значит этого и не было.
Человек это его память. Лишите самого здорового человека памяти, останется пустое тело. В плане воспоминаний со мной всё в порядке. Я помню кое-что из детсадовского возраста и младших классов школы. Старших классов и учёбы в университете припомнить не могу, да и нечего там вспоминать.
Отлично помню свой нелепый развод и это всё, что запало в голову о семейной жизни. Из общих соображений следует, что раз был развод, то прежде должна была быть и свадьба. Невеста в белом, гости, то да сё — ерунда какая. Не было ничего. Просто оказалось, что мы женаты, и надо было освободить Веру от этой докучной обязанности.
На письменном столе лежит книга. Что-то про Робинзона. В книге закладка, и на ней написано противное слово «Струльбруг». Это я.
Книгу я когда-то читал, но не перечитывал. Я и без того помню, что струльбруги у Дефо — уродливые старики, мучимые всеми известными болезнями. Они злые и жадные, а мне жалеть нечего. Забирайте всё, мне не жалко. Я силён и здоров. Единственная моя болезнь — деменция. Думаете, я не знаю, что это значит? Знаю, но не скажу. Ещё я страдаю ненужным бессмертием. Врачи до сих пор не придумали подходящего названия для этой хвори. Вроде как для цветочка: иммортель.
Вечерами я хожу гулять. Это дело я никогда не забываю, потому что на руке у меня есть специальный приборчик. Раньше он назывался «часы», а сейчас как-то по другому. Неважно. Сначала часы звонят, что мне пора идти на прогулку. Я гуляю энергично и далеко. Обычным старикам трудно так ходить, им мешает груз воспоминаний. Часа через полтора часы напоминают, что пора домой, и высвечивают подходящий маршрут, а то сам я мог бы и потеряться.
Вечер тёплый и безветренный. Собственно, уже ночь, лишь на западе багровится закатная полоса. Людей почти нет, особенно в парке. Хотя, вон на скамейке сидит женщина, а напротив стоят двое мужчин. О чём они говорят? Меня они не видят и не слышат, но я их слышу преотлично. Нехорошо подслушивать чужие разговоры, но мне можно, ведь через пятнадцать минут я всё забуду.
— Смотри, баба сидит. С виду не старая, в самом соку, а на деле струльбружка, никто не знает, сколько ей лет. Сейчас она ёрзать начнёт, домой собираться, так ты её за руку хватай и иди вместе с ней. А там заваливай её в койку и делай, что хочешь. Главное, утром уйти пораньше, тогда она помнить ничего не будет.
— Да ну, это всё равно, что с куклой резиновой трахаться.
— Не скажи. Она тёпленькая и шевелится.
— А ты сам пробовал?
— Да сколько раз. Я, между прочим, невинность у неё в постели потерял. Она бормочет: «Мальчик, ты что?» — А я знай фигачу. Смотри, она, вроде, проснулась. Давай, действуй. Потом спасибо скажешь.
Действовать начал я. Шагнул вперёд и что есть силы приложил кулаком в челюсть говорливому. Бить я умею резко, силы в кулаке много. Громко хрустнула кость. Говорливый хрюкнул и зачем-то упал. Нокаут… или нокдаун… не знаю. Молчаливый, не сказав дурного слова, подскочил и саданул кулаком в то место, которое называется сусалом. Пришлось в ответ пихнуть коленом в промежность. В боях без правил этот приём считается не по правилам, но здесь и октагона приличного нет. Так что это не бой, а просто драка.
Двое лежали у моих ног, слабо шевелились, один тихонько подвывал.
— Вот что, — сказал я. — Живо уползайте отсюда, и если я встречу вас здесь ещё раз, то бить буду насмерть.
Уползли, верней, ушли, придерживая друг друга. Кто такие — не знаю, может раньше знал, но забыл. Ну и пусть их.
Сел на скамейку. Женщина не отодвинулась.
— Простите, сцена была отвратительная, но я не мог смолчать.
— Что вы. Вы меня выручили.
